Михаил Коцюбинский

— Ах, да оставьте меня, наконец, в покое, — притворно сердится бабушка, когда мы, дети, докучаем ей просьбами рассказать о детстве отца. Нас интересует все: и где он жил, и как учился, и по каким селам и городкам колесил со своей семьей.

Бабушка продолжает отнекиваться, ссылаясь на дела, но по ее лицу мы видим, что она уже согласна и ждет только, чтобы мы еще хорошенько ее попросили. Мы целуем бабушкины руки с пожелтевшими от табака пальцами, обнимаем сгорбленные плечи.

Она уже старая, наша бабушка. А в молодости до чего же была хороша! Тогда ее величали не Гликерией, а по-польски — Луцею. Со старинной фотографии на нас глядит бледное, тонкое лицо, на губах легкая улыбка. Ласковые и чуть усталые глаза. Прическу украшают шелковые белые лилии. Темное платье с белой гофрированной бертой у выреза на груди облегает стан.