Сказка Извилистых гор

Въ концѣ 1827 года, во время моего пребыванія близь Шарлоттесвилля, въ Виргиніи, я случайно познакомился съ Мистеромъ Августомъ Бэдло (Bedloe). Этотъ молодой джентльменъ былъ достопримѣчателенъ во всѣхъ отношеніяхъ и возбуждалъ во мнѣ глубокій интересъ и любопытство. Я считалъ невозможнымъ понять ни его моральное, ни его физическое состояніе. О его происхожденіи я не могъ получить никакихъ удовлетворительныхъ свѣдѣній. Откуда онъ прибылъ, я никогда не могъ узнать. Даже касательно его возраста — хоть я и назвалъ его молодымъ джентльменомъ — я долженъ сказать, что было въ немъ что-то, весьма меня смущавшее. Конечно, онъ казался молодымъ — и онъ даже особенно охотно говорилъ о своемъ молодомъ возрастѣ — случались, однако, моменты, когда для меня не было никакихъ затрудненій представить, что ему лѣтъ сто. Но ни въ какомъ отношеніи не былъ онъ столь особеннымъ, какъ въ своей наружности. Онъ былъ необыкновенно высокъ и тонокъ. Очень сутуловатъ. Ноги у него были необыкновенно длинныя и исхудалыя. Лобъ широкій и низкій. Лицо совершенно безкровное. Ротъ большой и подвижный, а зубы, хотя и здоровые, но такіе неровные, что подобныхъ зубовъ я никогда раньше не видалъ въ человѣческихъ челюстяхъ. Улыбка его, однако, отнюдь не была непріятной, какъ-можно было бы предположить; она только никогда не мѣнялась въ выраженіи. Это была улыбка глубокой печали — безперемѣнной и безпрерывной мрачности. Глаза у него были ненормально большіе и круглые, какъ у кошки. И самые зрачки, при усиленіи или уменьшеніи свѣта, сокращались и расширялись именно такъ, какъ мы это наблюдаемъ у представителей кошачьей породы. Въ минуты возбужденія они дѣлались блестящими до неправдоподобности; отъ нихъ исходили блистательные лучи какъ бы не отраженнаго, а внутренняго свѣта, какъ это бываетъ со свѣчой или солнцемъ; но въ своемъ обыкновенномъ состояніи они были такими тусклыми, тупыми, и настолько закрытыми пеленой, что возбуждали представленіе о глазахъ давно зарытаго трупа. Эти внѣшнія особенности причиняли ему, повидимому, много непріятностей, и онъ постоянно намекалъ на нихъ, въ тонѣ наполовину изъяснительномъ, наполовину оправдательномъ, что въ первый разъ, когда я его услыхалъ, произвело на меня крайне тягостное впечатлѣніе. Вскорѣ, однако, я къ этому привыкъ, и ощущеніе неловкости исчезло. Повидимому, его намѣреніемъ было не столько прямо заявить, сколько дать почувствовать, что физически онъ не всегда былъ тѣмъ, чѣмъ сталъ — что долгій рядъ невралгическихъ припадковъ низвелъ его отъ болѣе чѣмъ обычной красоты до того состоянія, въ которомъ я его увидѣлъ. Въ теченіи многихъ лѣтъ его лѣчилъ врачъ по имени Темпльтонъ — старикъ, лѣтъ быть можетъ семидесяти — онъ встрѣтилъ его впервые въ Саратогѣ, и получилъ отъ него, или вообразилъ себѣ, что получилъ отъ него, значительное облегченіе. Въ результатѣ Бэдло, бывшій человѣкомъ состоятельнымъ, договорился съ Докторомъ Темпльтономъ, что этотъ послѣдній, ежегодно получая щедрое вознагражденіе, будеть посвящать свое время и свои медицинскія познанія исключительнымъ заботамъ о немъ.