1863 - страница 14

— Я тоже!

— Хорошо, хорошо! Теперь, дочки, встаньте на колени, все мы грешны, все.

Девушки, обступившие незнакомца, по очереди опускались на колени перед каменным крыльцом и крестились вместе с ним.

— Сколько зарабатывает каждая из вас? — спросил Норвид.

— Сколько получится.

— А если я отдам вам все, что у меня есть, чтобы вы пошли домой и больше не болтались по улицам, вы сделаете это?

Девушки рассмеялись.

— Вот вам тридцать франков, дочки.

— Ты бедняк?

— Я? Нет, я богач.

— Тогда почему ты даешь нам так мало?

— Не деньги делают человека богатым, дочки, не деньги!

Они обступили Норвида, щебеча, словно птички, делили деньги и переговаривались между собой.

Мордхе смотрел на маленьких напудренных девушек, которые, как дети на маскараде, слонялись по бульвару, на обросшего Норвида, и в его душе вновь зазвучала мелодия.

Какая-то дикая сила гнала его. Он больше не был одинок. Мордхе шел сквозь ночь, и темнота освещала его светом.

Он миновал собственный дом.

Консьержка, сидевшая в расстегнутом черном плаще у входа в дом и почти незаметная на фоне двери, окликнула его:

— Месье Алтер!

Он обернулся, сообразил, где находится, и с улыбкой ответил:

— Добрый вечер, мадам!

— Куда месье идет так поздно?

— Я задумался и не заметил, как прошел мимо дома.

— У меня, слава Богу, нет времени думать, месье. Когда я заглядываю иногда в мужнину Библию, все начинается расплываться перед глазами и клонит в сон. Видимо, не всякая голова создана для размышлений, месье… Мой муж читает Библию каждый день перед сном, а как только начинает засыпать, принимается пересказывать. Мне даже страшно лежать рядом с ним! Не дай Бог, сойдет с ума. Я ему говорю: ведь ты не священник! Консьержу достаточно читать Библию по воскресеньям.

Мордхе не хотелось беседовать с разговорчивой консьержкой, но он не знал, как войти в подъезд, потому что она загородила вход своим широким плащом и без умолку твердила ему про соседей. Мордхе перебил ее:

— Нет ли писем для меня?

— Нет, господин Алтер. — Она подбоченилась и уставилась на него своими кошачьими глазами. — Было письмо для мадемуазель Терезы. Хозяин хочет выгнать ее из комнаты, вы бы видели, как она ему глазки строила.

— Она не платит?

— Почему не платит? Я сказала хозяину, что не хочу иметь в доме гулящую девку, которая спит днем и где-то таскается всю ночь напролет. И какая разница, что она католичка… Она не работает, в комнате — только духи да пудра, а как она одевается? В бархат и шелк, словно богачка. Нам известно, месье, откуда у ночной пташки все это, нам известно.

— Вы же мне сами сказали, мадам, что мадемуазель Тереза играет в водевиле.

— А вы думаете, месье, что настоящая католичка будет петь в водевиле и красоваться перед мужчинами в коротком прозрачном платьице? Мужчины ведь не слишком разборчивы, любая Тереза может свести их с ума! Но я уж позабочусь, чтобы ее отсюда выселили! Разве я не права, месье? Поет целыми днями, даже мой Мишель напевает ее песенки!

— Что же вы хотите, мадам, — отозвался Мордхе. — Тереза — бедная девушка, она молода, вот и поет.

— А если месье полагает, что я стара, то он ошибается. — Она схватила Мордхе за руку. — Если заглянуть в метрику, то еще неизвестно, кто из нас окажется старше! Но у нее нет Бога в сердце, она носит платья до колен, мажется, пудрится. А волосы, месье думает, что это ее волосы? Я вижу, месье хочет подняться к себе в комнату, хорошо, я зажгу фонарь и провожу вас…

— Спасибо, мадам, я дойду в темноте, не беспокойтесь. Доброй ночи, мадам.

— Хорошо, месье. Спокойной ночи.

Мордхе взбежал по ступеням, будто спасаясь от погони, взлетел по винтовой лестнице, перепрыгивая через две-три ступеньки. Он ворвался в комнату, опустился на единственный стул, стоявший у стола, и хотел вспомнить мелодию, звучавшую в его голове по дороге домой. И чем сильнее становилось желание освободиться от душевного гнета, тем тише была ускользавшая мелодия, а мозг наполнялся пустотой. Небрежно опущенные руки сводило болезненной судорогой, голова склонялась вниз. Мордхе сидел как парализованный. Все в нем дымилось, духовное смешивалось с материальным, и в этом тумане вспыхивали полосы света. Поздно ночью он зажег свет, взял тетрадь и принялся писать.