37 копеек - страница 7
Всё ли я помню, как зовут меня, соседей, одноклассников, в какой школе и в каком классе учусь, какое сегодня число, где живу, сильно ли я испугался, упав в воду, задавал простенькие задачки -на столе шесть яблок, два съели, сколько осталось?- и в таком духе с полчаса.
Я старался отвечать как можно более односложно, и строго на вопрос, боясь себя выдать неуместным словом или оборотом... и уже в самом конце утратил бдительность - услышав обращённое к хирургу -да, наблюдается установочный горизонтальный нистагм, неудивительно, при такой-то травме- брякнул- "а дрейф и тремор есть"?
М-да...
Дядька посмотрел на меняоченьвнимательно и задумчиво, а потом после долгой паузы спросил -"а ты знаешь, что это такое? откуда"?
Пришлось выкручиваться - не скажешь ведь, что он сам всё мне и объяснил, только почти через десять лет, когда осматривал меня после неудачного прыжка с разогнавшегося поезда.
Сказал, что прочитал это в медицинской литературе матери - она работала фельдшером, и в доме было много и учебников, и атласов внутренних органов, картинки в которых я действительно с большим интересом рассматривал.
Вот интересно получается - это что же, мои отметины есть некая константа? Но тогда почему была сломана только сейчас, а не год назад лодыжка, после попадания ноги в заднее колесо велосипеда?
Значит, это всё же не совсем моё прошлое, да и мир, получается, не мой? Или не значит? Ладно, подумаю об этом позже...
В конце концов он ушёл, ещё раз на прощание долго и странно посмотрев на меня от дверей палаты.
Но вроде обошлось - мать подтвердила, что я действительно читаю всё подряд, в том числе её книги, и Михал Михалыч, так звали невролога, вроде бы успокоился.
В общем, меня выписали, велев раз в год являться на осмотр, а при любых странностях - немедленно, и я наконец-то вернулся домой.
Моя мать, как уже было сказано, работала фельдшером в деревне, где мы и жили. Вдвоём. Отец погиб, когда мне едва исполнилось четыре года, и я его совсем не помню. Где и как, я не знал, и только много-много лет спустя выяснил, что в результате несчастного случая во время разгрузки доставленных в Гавану в октябре 1962 года советских баллистических ракет.
Что-то случилось с механизмом крышки трюма на судне, он и ещё пара матросов пытались провернуть механизм, и то ли трос лопнул, то ли ещё что. Отец погиб на месте, еще двое получили тяжёлые травмы.
Вплоть до совершеннолетия мать получала пенсию за потерю кормильца - 22 рубля в месяц...
Первые несколько дней были сущим кошмаром - сердобольные соседки являлись целыми толпами, чтобы пожалеть бедного несчастного мальчика. Как я это выдержал, не знаю.
На десятом или двадцатом пересказе истории еле удержался от того, чтобы не заоратьДостали!и не послать всех подальше. Представляю, что бы тут началось.
Впрочем, были и приятные моменты - каждая норовила принести гостинец, так что я буквально объедался домашними пирогами и ватрушками, а количество кульков с моей любимой халвой, конфетами и банок с вареньем, в основном малиновым, превысило всякие разумные пределы.
Ну, хоть что-то...
Не было проблем и в школе.
Кого как зовут я вспомнил, вернее, выяснил, очень быстро, а мою некоторую напряжённость и отчуждённость все взрослые списывали на перенесённые стресс и травмы.
Дети, правда, такой деликатностью не отличались, и я обнаружил, что заработал кличку"Меченый". Из-за шрамов.
Знали бы они, кого так называли через полвека!
А вот с учёбой, увы, не заладилось. В определённом смысле.
И если в моих математических способностях и раньше никто не сомневался, также как и в умении бегло читать, то с письмом стало совсем плохо - как я ни старался, мои почерк, и без того далеко не каллиграфический, превратился в самые настоящие каракули.
Ещё оказалось, что был такой предмет, как рисование. Ну надо же, а я и не помню.
Если всякие там кубы, шары и пирамиды у меня получались весьма неплохо, то вот вазочки и прочие кувшинчики... в общем, мои рисунки можно было смело сбрасывать на вражеские базы, на страх агрессору. Шутка.
Но в целом всё обошлось без эксцессов.
Внедрение прошло успешно.