49 часов 25 минут - страница 7

— Раз, — сказал он, крякнув, — и два!

И снова ударил и снова стал считать удары вслух.

В момент обвала Сытину придавило ногу. Сначала нога болела, придавленная огромной глыбой, а теперь боль постепенно стихла, и только начиная от бедра и до колена все время противно покалывало. Самое неприятное было то, что Сытин из-за придавленной ноги не мог поворачиваться. Он сидел, чуть откинувшись назад, упершись ладонями в породу, сидел точно так, как любил сидеть со своим отцом, Строкачом и главным инженером Аверьяновым на охоте. Только на охоте, когда руки начинали неметь, он отправлялся в шалаш и ложился на ветки. А здесь он не мог лечь, потому что за спиной торчали острые глыбы, к которым даже нельзя было прислониться. Но ему все-таки приходилось — как только рукам делалось невмоготу — осторожно опускать свое тело на острие глыбы и, закрыв глаза, терпеть боль в спине. И каждый раз он стукался головой о выступы породы и каждый раз усмехался, потому что звук после удара получался словно у лудильщика, который бьет по пустой кастрюле, зазывая хозяек. Это получалось оттого, что каска у него сдвинулась на самый затылок и держалась на макушке каким-то чудом. Поднять каску Сытин не мог из-за того, что были заняты руки, а если бы они и освободились на мгновение, то все равно поделать ничего было нельзя: голова находилась в каком-то конусе, куда руки не пролезали. Сытин чувствовал огромные глыбы у себя на плечах, около шеи. Когда он только немножко ворочал головой, уши сразу же натыкались на острые выступы породы.

«Как в шлеме, — подумал Сытин, — рыцарь настоящий, мать его так...»

У Сытина была страсть, которую он ото всех скрывал. Он любил читать романы Вальтера Скотта. Он лежал на крыше у отца и гонял голубей. И все время читал романы. Только весной и осенью он охотился — тогда было не до чтения.

«Как там Андрейка? — подумал Сытин. — Парень насмерть перепугался. Даже лицо по диагонали перекосило. И орал что-то. Спаси бог, что с ним случилось... Вот неприятность! И в субботу, главное».

Сытин длинно сплюнул и закряхтел.

«Сейчас бы самая зорька пошла, — думал он, — а тут, зараза, сидишь, как паралитик какой...»

Сытин со злости неловко пошевелился, и ногу от этого прокололо длинной, страшной иглой боли. Сытин застонал и сразу же увидел лицо своего отца, которого он никогда и никому не позволял называть приемным. Когда Сытину было плохо, он всегда почему-то вспоминал старика. Это было неосознанно, но это было, как правило, всегда.

Сытину стало приятно, что он смог представить отца так ясно. Ему не хотелось снова остаться один на один с темнотой, с болью, с каменным мешком, который давил на него со всех сторон. И Сытин стал вспоминать дом, старика и охоту. Отчего-то ему вспомнилось, как старика решили снять с егерства по старости. Старик сам очень потешно рассказывал об этом. Он рассказывал, как к нему приехал инспектор из области — уговаривать уйти на пенсию.

«У него все с иголочки, — говорил старик, — ружье блестит, как паровоз, патронташ скрипучий, гильза медная, сапог дерьмом воняет — нехоженый, значит. Ладно. Я смотрю, беседу веду спокойную, на его вопросы о здоровье отвечаю. Смотрю, он между делом патроны стал заряжать. Стакан цельный пороха сыплет в гильзу. Ладно. Ну, думаю, аукнется тебе моя обеспеченная пенсионная старость».

И Антон Сытин засмеялся, вспоминая о тех событиях, которые случились на егерской заимке поутру, на зорьке.

Смех человека, заваленного в шахте, затиснутого в каменный мешок, где темнота такая, что поднеси к глазу белую бумагу — не увидишь, где тишина такая, что каждый шорох кажется грохотом, — смех человека здесь, в каменном мешке, казался диким и противоестественным. Отсмеявшись, Сытин снова увидел хитрые глаза старика, добрые морщинки на висках, он увидел руки, вечно в ссадинах и ранках от рыболовных крючков и от ожогов, он увидел всего его — ссохшегося, совсем невесомого, такого доброго и родного человека. Сытин увидел старика так отчетливо, будто его показывали в кино. Антону стало немного страшно из-за этого, и он снова засмеялся. Но теперь уже его смех не был таким, как в первый раз. Теперь он смеялся для самого себя, чтобы попробовать еще раз убедить себя — с ним, Антоном, ничего плохого не может случиться. Никак не может. Его откопают и ногу быстренько отремонтируют. Иначе не может быть. Потому что, во-первых, он еще не дорубил всего золота, как обещал в Кремле, а во-вторых, старику без него будет худо. А этого никак не должно быть. Антон Сытин отвечает перед самим собой за то, чтобы старик всегда мог оставаться егерем и варить уху, гонять вместе с сыном голубей и радоваться каждую субботу приходу Строкача, Аверьянова и Антона.