А фронт был далеко - страница 17

А потом хлопнула дверь.

Я остался в темноте. Меня трясло как в лихорадке.

И вдруг я услышал пьяные голоса. Приближаясь, они на всю улицу горланили старую-старую песню:

Голоса захлебывались, а потом вразнобой начинали песню откуда попало:

Посередине дороги в обнимку плелись Поп с Петром, а между ними — Колька Бояркин. Головы валились им на грудь, они с трудом вскидывали их и после каждого куплета матерились.

«Обнялись женихи. Гады!..»

Меня захлестнула такая ненависть к ним, что нечем стало дышать.

«Нет, это вам не пройдет!» — шептал я и, еще не зная, что делать, крался за ними. У общежития Поп с Петром отвернули. Колька Бояркин отправился дальше.

«Ну, тебе-то уж я задам! Все равно не уйдешь!..»

Я, конечно, не забыл, как Колька ударил меня на стадионе, от одного воспоминания в переносице закололо. Но я шел за ним, надеясь на какое-нибудь чудо, «Вот бы Колька споткнулся да упал…»

Но чуда не было.

Колька дошел до дома. Ввалился в калитку.

Взлаял и смолк бояркинский кобель.

Через минуту зажглось крайнее окошко дома.

Не мигая глядел я через забор, как мечется по занавеске бесформенная тень.

Погас свет.

Я бросился к дороге, нашарил в темноте два подходящих булыжника, вернулся к дому и изо всей силы один за другим запустил их в окно. Со звоном посыпалось в темноту стекло.

Я перескочил на другую сторону улицы, спрятался за старой березой и посмотрел на Колькино окно. Раньше оно отсвечивало в темноте, теперь чернело полой рамой.

Я не стал ждать, когда выбежит на улицу кто-нибудь из Бояркиных. Облегченно вздохнув, пошел домой.

«И Попу с Петром это так просто не пройдет…» — уже увереннее решил про себя.

А Давид Султанов устроил похмелье Кольке Бояркину!

В понедельник вызвали Кольку к самому Завьялову — секретарю железнодорожного парткома.

Колька даже комсомольцем не был, поэтому испугался вызова пуще, чем милиции. Пришел в партком с поджатым хвостом, как пес нашкодивший. Фуражку еще на крыльце снял. А как в кабинет дверь открыл да увидел, что там Султанов сидит, вовсе полинял.

Завьялов Александр Павлович приезжий был: чуть ли не из самого Ленинграда! И справедливый — страсть! За два года он ни одного человека в Купавиной понапрасну не обидел.

Уважали его. Если беда приключится у партийного или беспартийного, все равно Завьялов сам придет, поговорит, вникнет во все и обязательно поможет. Но когда он вызывал к себе в кабинет, да еще срочным порядком, через служебное начальство, считай, дознался до чего-то и начнет меры принимать. Тут уж держись!

Колька Бояркин тоже понял, что его не за премией зовут.

Александр Павлович с ним даже не поздоровался, а только встал из-за стола, смерил взглядом и приказал:

— Садись.

Колька прилепился на краешек стула. На Завьялова глаза поднять боялся.

— Ну, рассказывай, — попросил Завьялов.

— Чего? — попробовал отделаться дурачком Колька.

— Рассказывай, рассказывай. А что — сам знаешь. В крайнем случае помогу.

Колька молчал.

— Давид Надирович, напомните ему, — обратился Завьялов к Султанову.

Тут уж и Колька устоять не мог.

— Выпивший я был, Александр Павлович, — выдавил из себя покаяние. — Завелся.

— Что значит «завелся»? — резанул вопросом Завьялов.

— Ну, сказал, значит, что все говорят…

— Что говорят? И кто «все»?

— Не знаю кто, — запыхтел Колька. — Выпивший я был, в общем.

— Хулиган ты!

Сказал, как гвоздь вбил. И прошелся по комнате так, что половицы скрипнули, а у Кольки плечи передернуло. Остановился возле стола, задумался. Только потом заговорил:

— Война идет. Люди себя без остатка работе отдают. А ты лезешь им в душу грязными руками. Что ты знаешь о Заяровой? Что?! Скажи мне.

— Все знают… ездила.

— Куда ездила? Зачем?

— С солдатами…

— Куда, спрашиваю?! Хорошо, с солдатами. Ну и что?

Колька заерзал на стуле.

— Известно что…

— Что известно?! — почти крикнул вдруг Завьялов. Не дождался ответа, передохнул. — Нам известно, что Заярова — комсомолка, отлично закончила школу, подала заявление в институт. Вот что известно! А что знаешь ты? Ну, говори!

— Люди говорят.