А. Разумовский: Ночной император - страница 3
— Пади!
— Пади-и!..
Но кому тут было падать? Не першпектива же Невская.
Разве что слуги — слишком опасно болтались на запятках. Их обшитые серебряным галуном камзолы надувало ветром, как паруса. Ноги часто отрывало от приступка — смертный танец на воздусях. Руки закаменело сжимали поручень-держатель.
Коляска пролетела мимо пропыленных, заглохших хуторов. Время работное, хохлацкий люд был в полях. Если и вылезал из хаты на звук колокольцев какой-нибудь вислозадый дед, так все равно ж ничего не видел. Пыльный степной смерч и тот проносится тише. Вихрем ли, бичом ли сбивало соломенные капелюши — поди пойми. А лучше — прокашляйся да не засти дорогу.
— Пади-и… в гроб тебя до могилы!.. — с левого краю кожаного козла.
Еще крик лихой не успеет затихнуть, как с правого:
— Пади-и… в Господа и в дороженьку твою мать!..
Хутора сплошным частоколом проносились. Хохлацкие мазанки пыльным смерчем разваливало на стороны. Где пролетала золоченая карета — там пропыленноё солнце лишь освещало Божий свет. Безлюдство оставалось. Нехристь окаянная. Пустота. Мертвая пустыня.
Странно, что еще сам шлях не уносило!
— Па!..
— …ди!..
Упал с запяток один слуга, вынесло на обочину другого — кому идти? И — как идти? Все равно не догнать лихой шестерик.
Только клик непотребный на обгон по шляху:
— Па!..
— …и-и…и-и!..
Вслед за слугами свалился левый кучер; тем же порядком и правый.
Но карета чего ж?..
Карета продолжала свой смертный бег.
Высшие силы несли ее. Последние силы, Господние.
Единственный пассажир, при всех звездах, крестах, голубых и прочих лентах, сквозь марево золоченого фельдмаршальского мундира потери слуг и кучеров совсем не ощущал. Эко диво! Не такие с его запяток валились. Таковские! А его житейская карета продолжала нестись вперед.
На толстых, воздушных пуховиках тряски не чувствовалось. Подвесные рессоры гасили всякий посторонний толчок. Живи на счастье… самым упокойным сном!
Но шлях-то, шлях?..
Он вдруг потерял безлюдье. Навстречу лениво двигалась пара волов; с какой-то допотопной телегой. И кучера не кричали: «Пади!», и слуги запяточные не поднимали панику. Шестерик и без слуг, и без кучеров летел на крутолобые рога.
«Да что же это такое, Господи?! Я маршал или не маршал? Я граф или не граф?»
Выходило, что нет. В переднем окне лишь мерно ходили крупы его вороных. Беспечно колыхались красные султаны на гривах, волосок к волоску расчесанных на графских конюшнях. Но к чему это парадное великолепие? Сейчас, вот сей же час они взлетят быкам на рога!..
Он попробовал открыть боковое окно и самому крикнуть спасительное: «Пади!» Окно не открывалось. Заросло какой-то многолетней накипью. Сквозь стены, золоченым бархатом обитые, слал свой предостерегающий клич — его не слышали. Может, и голоса не было.
Волы, подгоняемые босоногим, сопливым хохленком, — о десяти каких-то годах, — надвигались своими слюнявыми мордами, подпиленными, но все равно страшными рожищами, а черкесского вида хохленок их пятками в жирные зады и знай покрикивал:
— Цоб цоби!
Вот этот ленивый, как все тут, окрик пробивал кожу и бархат кареты. А маршальское «Пади!» не могло пробиться. Рожища напирали неумолимо. Голая пятка вышибла переднее окно, и хохлацкий, по молодости еще неустоявшийся голос повелел:
— Геть отседова! До моей тележины. В карете, можливо, я сам пиеду.
И он, маршал и граф, мигом перелетел сквозь разбитое окно, поверх воловьих спин, прямиком в телегу. Хоть на солому, и то хорошо.
Думал, ткнутся волы рогами в какой-нибудь забор и остановятся. Но они вопреки всякой природе взяли в галоп. Вот вздыбились и взлягнули ногами. Все выше, все быстрее. «Швыдче!» — пришло ему на ум забытое, детское слово: ни возмутиться, ни удивиться не успел. Волы скакали что твой шестерик! И он, босоногий и беспечный, утирал полой холщовой свитки залепленное потной пылью лицо и сквозь жаркую истому покрикивал: «Цоб цоби!»
А обочь карета неслась, с каким-то раззолоченным генералом. Без кучеров, со страшным криком: «Пади!»
Колесо в колесо катились карета и эта вот волами запряженная телега. Ну, прямо как единое целое. Дивы дивные!