Абрикосовая косточка / Назову тебя Юркой! - страница 62

И всё это приправлено рассуждениями о коммунистической морали, о великой силе коллектива, о том, что не может быть и не должно быть у комсомольцев секретов от комсомольской организации. Слова-то какие! Святые! А суть… Суть как у моей матери. «Что скажут люди?» Надо жить так, чтоб как у людей. Как у Мариванн. Чтоб Мариванны были спокойны, что всё чисто, гладко, по-порядочному. Если вдуматься, то за всеми этими рассуждениями скрывается одно — боязнь, что человеку надо будет помочь, что Мариванне придется чем-то пожертвовать человеку, попавшему в беду. Если бы всё по-порядочному, то помогать не надо. Живите сами по себе, пригласите нас на свадьбу. Мы громче всех будем кричать «горько», погуляем на чужой счёт. И вдруг получается, что у человека произошла осечка, что человеку надо протянуть руку, поддержать, побеспокоиться. Для Мариванны лишиться чего-то — хуже острого ножа. Мещанин костьми ляжет, чтоб не потревожили его уюта.

Вот и появляются на свет красивые слова о товариществе, о том, что для общественности не должно быть секретов и так далее. А суть одна — ступай ты подальше… Сама кашу заварила, сама и расхлёбывай.

Почему выступил Райчук, было ясно. Не только я, все сидели оплёванные. Он в поте лица зарабатывал капиталец.

Эх, вот бы я ещё заявленьице написала… Что, мол, так и так, увели бедную овечку в тёмные леса, за синие моря, посулили кисельные берега, молочные реки, несчастная поверила, а он злодей-лиходей надругался над девичьей гордостью. Как Райчуку нужно было подобное заявленьице! И в своем выступлении он всё клонил к тому, чтобы я встала, ударила себя в грудь и выложила. Назвала заветное имечко. Тут бы он развернулся. Столько гнева в его глазах, пыла и непримиримости… Воплощение статуи Правосудия из Летнего сада, разница лишь в том, что мужского рода да в одежде. Ничего, разденем! Пускай выговорится, разденем! Снимем с него одежду, голым покажем.

Райчук вспотел. За столом президиума сидел Краснощёков из парткома. Он чертил что-то на бумажке и почему-то боялся посмотреть мне в глаза.

Райчук жалел меня… Широко, по-крокодильски.

— Мы не должны оставить в беде Лебедеву, — говорил он. — Заставим члена нашего общества нести обязанности отца.

И закончил свою речь словами:

— Пусть встанет Лебедева и по-комсомольски честно скажет нам, кто тот человек, который поступил, как… Я не хочу называть этого человека соответствующим определением. Хотя в нашем русском языке есть много выразительных слов для подобных типов. Не бойся, Лебедева! Мы твои товарищи. Мы понимаем, что нелегко назвать его имя. Но мы должны знать имя этого человека. Таким нет места в нашем обществе!

Райчук глотнул из стакана воды и сел с краю стола президиума. Строго посмотрел в зал, потом достал блокнот и подчеркнул что-то карандашом. Он был воплощением совести. На его лице было написано, что ему очень тяжело говорить обо мне, но совесть не позволяет молчать, что на самом деле он не может спать спокойно, пока в нашем обществе существуют «несоветские люди».

Я встала… На меня смотрел весь курс. Краснощёков оторвался от своего занятия, тоже посмотрел внимательно и, кажется, с тревогой.

— Пускай выйдет к трибуне!.. — крикнул кто-то.

На него зашикали.

— Я буду говорить отсюда… — сказала я.

— Правильно, — поддержала Римка. — Говори… С трибуны пускай Райчук выступает.

— Значит, я должна тебе сказать, кого я люблю? — спросила я.

Райчук сделал вид, что вопрос относится не к нему, но, так как все молчали, ему пришлось ответить:

— Не мне… А коллективу.

— Хорошо, если я назову имя человека, которого люблю… вы будете писать ему на работу? Чтобы приняли меры… Чтоб заставили жениться. Или проработали… И это поможет мне?.. У моего ребёнка будет официальный отец. А как же я тому человеку скажу: «Я люблю тебя!»?

Райчук пожал плечами и опять показал в зал, что, дескать, мой ответ интересует не только его, а весь курс.

— Ребята, — обратилась я к студентам, — вам действительно необходимо знать имя человека, который мне… Он…

— Ты не волнуйся… — зашептала Римка. — Спокойнее… Ребята, чего молчите?!

Ребята молчали. Потом послышались голоса: