Абстрактный человек - страница 13

На этот раз в коридорной обстановке было что-то тошнотворное. Она не знала, откуда появилось у нее это ощущение, то ли от медицинского запаха, чуть пробивавшегося откуда-то, то ли от шлангов-змей, то ли от неестественной чистоты в коридорах, стены которых, кстати, были так же зеркальны, как и окна в особнячке.

Но обстановка эта и чем-то привлекала, и ей неудержимо хотелось подойти к приоткрытой двери и вслушаться в раздающийся оттуда голос. Так она и сделала.

Медленно и с опаской она подкралась к двери. Чем ближе она подходила, тем явственней слышался голос, и, когда осталось каких-нибудь два шага, она уже не сомневалась, что один из говоривших, вернее, спрашивавших, был Иван Иванович. Отвечавший голос она узнать не могла. Он звучал однообразно, с интонацией постоянной готовности, словно только и ждал вопроса, который задавал голос Ивана Ивановича. Было в этом втором голосе что-то механическое, полуживое, словно говоривший находился в забытьи, но на что-то все же реагировал.

— Где вы? — спрашивал Иван Иванович.

— Я не знаю, где я, — уверенно отвечал голос.

— Попытайтесь узнать, где вы.

Последовало долгое молчание, причем Екатерина Ивановна услышала чье-то напряженное дыхание. Потом голос ответил:

— Я не могу попытаться.

— Вы не можете сделать попытки?

— Нет, я не подчиняюсь себе, я не могу попытаться, — голос звучал тускло.

— Очень хорошо! — почему-то сказал Иван Иванович. — Очень хорошо, — повторил он. — Теперь поднимите правую руку, затем правую ногу, ну!

— Я не могу.

— Отлично, — сказал Иванов, будто бы то, что у человека, который говорил с ним, не поднимались руки и ноги, было, действительно, очень хорошо и доставило ему какое-то значительное удовольствие.

— Теперь попытайтесь сказать, что вы чувствуете сейчас, — снова попросил Иванов.

— Я ничего не чувствую.

— Напрягитесь, соберите все свои силы, но попытайтесь.

— Сейчас. Сейчас, мне кажется, что сейчас что-то получится.

— Очень хорошо, попытайтесь еще, напрягитесь.

— Вот, вот, — сказал голос напряженно, — вот сейчас мне кажется, сейчас, ох, ох, нет, не смотрите на меня так.

— Я сейчас попытаюсь, — продолжил голос, — только не смотрите на меня, глаза, глаза убери.

Что-то неестественное, нечеловеческое было в интонациях отвечающего голоса, такое, что Екатерина Ивановна невольно отодвинулась от двери; ей очень хотелось заглянуть в дверь, но она боялась быть обнаруженной. Она так и стояла, прикованная к этой узкой щели, и слушала полупонятное лепетание незнакомца. Наконец она пересилила себя и заглянула в щель. Она увидела расхаживающего по комнате Ивана Ивановича. Он заложил руки за спину и ходил из угла в угол. У стены стояла кушетка, покрытая белым, как в больнице, и на кушетке лежал какой-то человек, щель не позволяла увидеть всего человека, были видны лишь его ноги без носков, все в седых волосках, а лица было не видно.

Екатерина Ивановна отодвинулась, решив не рисковать, и стала слушать снова.

— А лицо, — спрашивал Иванов, — лицо ты чувствуешь?

— Не все.

— Сколько?

— Чего сколько?

— Сколько лица?

— А, примерно половину.

— Левую, правую?

— Левую не чувствую.

— Так и должно быть. Ты что, еще не привык?

— К этому нельзя привыкнуть.

— Врешь, ко всему можно привыкнуть.

— К этому нельзя, ты же не пробовал.

— Зачем мне пробовать?

— А мне зачем?

— Сам знаешь, зачем.

— Все равно скоро я брошу, и вы ничего не сделаете.

— Тошнит, — вдруг сказал голос.

— А сейчас?

— Сейчас не тошнит, меньше тошнит.

— Теперь слушай внимательно, только не обижайся, такая уж у нас судьба — быть вместе, ничего здесь не поделаешь, — говорил тихо, но настойчиво Иванов, — говори мне подробно, слышишь, очень подробно, что ты сейчас будешь чувствовать, не обижайся и говори, это очень важно, так важно, как ты и представить себе не можешь, а я по секрету за это тебе потом скажу одну вещь, по большому секрету. О ней мне Болдин рассказал, то есть мы с тобой кое-что с нее поимеем.

— Какую вещь?

— Потом скажу, а сейчас прошу — внимательно следи за собой и говори.

— Хорошо.

— Что ты сейчас чувствуешь?

— Гхххх, гх, хх, — голос издал тот мерзкий горловой звук, который бывает слышен в послеоперационных палатах и в реанимации и которым чаще мерзко кричат большие мужчины, и в этом звуке было что-то такое, что заставляло забыть обо всей окружающей жизни, встрепенуться, и затем почувствовать тошноту и холод и сразу за этим покой, от того, что вся эта мелкая жизнь вокруг сразу куда-то уходит и остается нечто гигантское, выраженное в этом звуке. Бывают же такие звуки!