Адольф - страница 4

Вскоре я таким поведением стяжал себе славу человека легкомысленного, насмешливого и злобного. Мои язвительные замечания истолковывались как доказательства душевной ожесточенности, мои остроты — как посягательства на все то, что достойно наивысшего уважения. Те, кого я имел неосторожность высмеивать, не нашли ничего лучшего, как объявить себя защитником принципов, которые я, по их словам, подвергал сомнению; из-за того, что я невольно заставил их потешаться друг над другом, все они ополчились на меня. Как будто, обличив их смешные черты, я выдал некую тайну, которою они со мной поделились; как будто, показывая себя мне такими, какими они были на самом деле, они клятвенно обязали меня молчать, — я отнюдь не склонен был думать, что согласился взять на себя такое тягостное обязательство. Им было приятно давать себе полную волю, мне — наблюдать и изображать их; и то, что они называли вероломством, представлялось мне вполне невинным и весьма законным возмещением за испытанную мною в их обществе скуку.

Я не хочу оправдываться здесь: я давно отказался от этого суетного обыкновения, легко доступного уму неискушенному. Я хочу только сказать, на пользу другим, а не себе — ведь я уже в безопасности от света, — что требуется некоторое время для того, чтобы привыкнуть к роду человеческому, каким его сделали своекорыстие, жеманство, тщеславие, страх. Изумление ранней молодости при виде общества столь лицемерного и столь утонченного скорее говорит о простоте сердца, нежели о злобности ума. Впрочем, этому обществу нечего опасаться; оно так подавляет нас, его скрытое влияние настолько могущественно, что оно незамедлительно переделывает нас по единому образцу. Тогда мы уже только дивимся своему былому удивлению и превосходно чувствуем себя в нашей новой личине, так же как в переполненном зрительном зале к концу спектакля свободно дышишь тем воздухом, от которого вначале спирало дыхание.

Те немногие, которым удается избегнуть общей участи, замыкают в себе свое тайное порицание: в большинстве смешных черт они усматривают зачатки пороков и уже не потешаются над ними, потому что насмешка сменилась презрением, а презрение молчаливо.

Итак, в небольшом обществе, меня окружавшем, мой характер стал вызывать смутное беспокойство. Мне не могли приписать никаких предосудительных действий, не могли даже отрицать, что в некоторых моих поступках проявлялись великодушие и самоотвержение, но говорили, что я человек безнравственный, человек ненадежный, — два эпитета, весьма удачно придуманные, чтобы намекать на то, чего никто не знает, и предоставлять угадывать то, что никому не известно.

Рассеянный, невнимательный, скучающий, я совершенно не замечал впечатления, мною производимого, и делил свое время между занятиями наукой, которые часто прерывал обдумыванием различных проектов, которые никогда не осуществлял, и развлечениями, не доставлявшими мне удовольствия, когда одно, казалось бы, маловажное обстоятельство вызвало значительную перемену во всем течении моей жизни.

Некий молодой человек, с которым я сошелся довольно близко, уже в течение нескольких месяцев искал благосклонности одной из наименее заурядных женщин нашего общества; я был вполне бескорыстным поверенным его намерений. После долгих усилий он достиг взаимности и, не утаив от меня прежде своих неудач и терзаний, счел своей обязанностью сообщить мне и о своих успехах. Ничто не могло сравниться с его ликованием, с его безмерной радостью. Это зрелище пробудило во мне сожаление о том, что я еще не изведал подобного счастья; до того времени у меня не было ни одной связи, лестной для моего самолюбия; теперь моим взорам как бы открылось новое будущее, в глубине сердца вспыхнула новая потребность. В этой потребности, бесспорно, было много тщеславия, но не одно только тщеславие — и, возможно, его было меньше, чем я сам полагал. Чувства человека неясны и разноречивы; они слагаются из множества изменчивых впечатлений, ускользающих от наблюдателя, и слова, всегда слишком грубые и слишком общие, могут, разумеется, их обозначить, но неспособны их определять.