Африканский капкан - страница 18
– Эй, морячок, не стесняйся тоже! – окликнул рыжий Семена Ивановича.
– Так я не моряк – я рыбак?
– Моряк рыбака видит издалека… Я не рэкет, не таможня – подкупить меня не сложно…
– А баянист твой может.
«…Еще ее мелькают огоньки1…»? – баян резко сжался, фыркая воздухом из-под клавиш, и высокий мужик легко растянул его в новой мелодии: «В тумане скрылась милая Одесса…2».
Семен Иванович улыбнулся обоим, слушая слова песни и легко расставаясь с пятью гривнами: «Это же не рэкет – артисты!..»
Был какой-то кураж сегодня, и в этом баяне про море, и в этой толпе с работы, и в этом настроении, когда выгребешься с парохода, а дома нет. А музыка – и в душе, и на улице. И в каждой женщине, на тебя глянувшей… Эх, Одесса!
Только загляделся капитан и стал пристраиваться в кильватер миниатюрной мадаме в шляпке и с локотками прижатыми к талии, как она оглянулась – верная примета, что мужской интерес и кормой чувствует, – вздернула головку, и правый локоток ее отстегнулся, взлетая, потому как появилась необходимость поправить шляпку: кокетство женское… А у Семена Ивановича запершило в ноздре – аллергия на женский парфюм: бог шельмеца метит газовой помехой, можно сказать, мешает бравой атаке при выходе на торпедный залп. Эх, перекресток Маринеско и Черноморского казачества! Труба телеге, или достаньте, Сеня, носовой платок, апчхи!..
Семен Иванович, конечно, успел увидеть, что второй локоток дамочки тоже оторвался, как пуговичка, и дамская сумочка, прижимаемая прежде локотком к талии, вспорхнула птичкой за чьей-то рукой и нырнула в толпу так естественно, что даже шарканье ног и каблучков цоканье с ритма не сбились и хода не нарушили: тик-тик, как часики. «Ой!» – только и вскликнула дамочка, будто споткнувшись. Оглянулась она на Семена Ивановича, а через мгновение – повисла на нем, как шарфик на вешалке: «Где моя сумка?!» – Он даже платочек в голубую клеточку от носа оторвать не успел. Но дамочка поняла уже, что у него ее сумочки нет, и попыталась отлипнуть. Однако, сменив гнев на милость, она просто распласталась и расплакалась на его груди. Тело и душа моряка горячо завибрировали на грани желаний успокаивать и ухаживать, и он засопел от важности момента.
«…Я вас держал, как ручку от трамвая…», – пел из магнитофона на прилавке мужской голос…
Пересыпь. Вечер. Одесса. Женщина и мужчина.
– Это вы здорово придумали, мадам, по моему фраку, можно сказать, слезами мазать, – приговаривал Семен Иванович, осторожно выводя ее из толпы, обеими ладонями оглаживая ее маленькие пальчики.
– Сами вы к моей груди пристроились…
– Это грудь? Простите старого моремана, я полагал это самая приятная пристань, к какой я когда-либо швартовался.
– Посмотрите, какой галантный оказался, лучше б ты тогда за моей сумочкой присматривал, чем на мои ножки и каблучки пялиться.
– Что, так много пропало?
– Состояние!
– Сумочка-таки золотая была?
– Состояние души, морячок! Такой вечер испортили. Думала, пойду в загул, кутну на три рубля, может, понравлюсь кому-нибудь.
– Так ничего не потеряно: кутнем, гульнем, понравимся друг другу.
– Хватит трепаться, – она вдруг перестала бравировать и играть, – сумочка старая, ее давно менять надо было. Да в ней было триста гривен – месячная зарплата.
– Не густо.
– Теперь и того нет. Пусти. Не по пути нам, – она повернулась и шагнула с тротуара на асфальт.
– Стой! – Его окрик и скрип тормозов слились с матом шофера: «Ты! Мать… Я же на машине! Не затопчу, как петух курочку, а по асфальту размажу!» – Движение замерло, и все повернули головы: шляпка катилась по асфальту, упала, и неустойчивый мужик с пивной бутылкой в руке по инерции и нечаянно оступился на нее ногой с тротуара, только пыль дорожная пыхнула. Дамочка глянула на раздавленную красоту, театрально качнулась, восстанавливая равновесие души и походки, и сказала шоферу небрежно, махнув рукой, как на муху: «А-а, мужики, вы так теперь слабо топчете, что лучше задавили бы сразу…» – «Ох, ха-ха-у!» – загудели и заулыбались вокруг одобрительно.
– А вам лучше не отрываться от меня, дамочка, – заворковал Семен Иванович, подхватил ее под руку и с нарастающей симпатией повел, куда сам правил. Она не сопротивлялась: