Александр Гумбольдт - страница 10

, картину Ходжа с изображением берегов Ганга, висевшую в доме сэра Уоррена Гастингса в Лондоне [7], и огромное драконовое дерево в Берлинском ботаническом саду».

Заметный след в душе молодого Гумбольдта оставили те люди из немногочисленной образованной берлинской публики, которые не только отдавали дань философским идеям эпохи, но и живо интересовались прогрессом естественных наук. Одним из них был очередной наставник братьев — врач еврейского происхождения Маркус Герц, ученик Канта, читавший в доме знаменитого философа что-то вроде лекции по физике и устраивавший для развлечения гостей разные эксперименты. Александр называл его впоследствии «дорогим учителем, другом и наставником». Любопытно, что в семействе Герц братья Гумбольдт интересовались не одним и тем же: в то время как Александру дороже всего был сам учитель, его уроки, увлеченность предметом, знания, Вильгельм искал общества его жены — Генриетты Герц, знаменитой красавицы, португалки по происхождению. Впрочем, Александр тоже не без удовольствия кокетничал с ней и в часы развлечений помогал ей, например, осваивать трудные па менуэта.

Генриетта Герц и Доротея Фейт (дочь Мозеса Мендельсона, впоследствии вышедшая замуж за Фридриха Шлегеля) устраивали у себя салоны, где собирались молодые писатели и ученые, молодые люди незнатного происхождения, тянувшиеся к знаниям, порвавшие со своим сословием дворяне, чувствительные юноши и женщины-интеллектуалки.

Вскоре оба молодых Гумбольдта вошли в узкий круг друзей Генриетты Герц и Рахили Левин-Варнхаген, с которой они познакомились в доме Маркуса Герца. Надо думать, что среди знакомых Гумбольдтов находились и такие, в которых силен был прусский националистический дух и которые с неодобрением наблюдали за легкомысленными «шашнями» братьев с этой «сомнительной компанией».

В интеллектуальной атмосфере берлинских литературных салонов обнаружилась и развилась еще одна характерная черта Александра — подчеркнуто ироничный склад ума, благодаря которому позднее он снискал себе славу язвительного насмешника, а к старости — мастера устных сатирических рассказов и забавных историй. Именно эта черта плюс обостренное чувство реальности, укрепившееся в нем от общения с берлинцами, коим, говорят, оно очень свойственно, объясняет нам холодок в его отношении ко всякому мечтательному идеализму, восторженности и самонадеянности. Оно позволяло Гумбольдту-ученому интуитивно и безошибочно нащупывать верные пути и в изучении сложных явлений природы, и в анализе противоречий современного ему общества (оно же дает себя знать в насмешливых замечаниях социально-критического характера, рассыпанных в дневниках Гумбольдта последних десятилетий его жизни).

Осенью 1787 года, когда Вильгельму исполнилось двадцать, а Александру — восемнадцать лет, г-жа фон Гумбольдт решила, что настало время послать сыновей в университет. Поскольку ни один из прусских королей еще не удосужился украсить столицу подобным учебным заведением, то молодым людям неизбежно предстояла разлука с отчим домом.

В том, что мать выбрала университет во Франкфурте-на-Одере, сыграла свою роль не только географическая близость этого города к Берлину, но и то обстоятельство, что там преподавал профессор теологии Иозиас Лёффлер, один из их прежних берлинских наставников. Лёффлер без колебаний выразил готовность приютить у себя двух бывших учеников и обеспечить их пропитанием вместе с гофмейстером (не отказываясь, правда, и от платы за свои услуги, но братьев это не интересовало).

Впечатления от первых недель занятий в этом университете не очень, мягко говоря, обнадеживали. «Если у королевы наук (философии. — Г. Ш.) где-нибудь и есть свой храм, — писал Александр домой, — то, уж конечно, не в этом городе».

Пришедший в упадок университет пользовался «хорошей» репутацией только в одном отношении: в нем легко было получить докторскую степень. Студентов насчитывалось в нем от двух до двух с половиной сотен, библиотека находилась в плачевном состоянии, а естественнонаучных кабинетов, лабораторий и коллекций как-то даже не имелось вовсе.