Александр Печерский: Прорыв в бессмертие - страница 2

Здесь пойдет рассказ о безграничных человеческих страданиях и о безграничном человеческом мужестве.

Сперва немного о себе.

Я родился в 1909 в городе Кременчуге на Полтавщине. В 1915 году родители мои переехали в Ростов-на-Дону. Я закончил семилетку и музыкальную школу. Работал служащим и руководил театральными и музыкальными кружками самодеятельности.

В первый же день нападения гитлеровской Германии на Советский Союз я, как младший командир, был призван в Красную Армию. В сентябре на фронте я был аттестован как интендант второго ранга и сначала работал в штабе батальона, а затем в штабе полка.

Лето и осень 1941 года. Беспрерывные бои с напирающими полчищами немецко-фашистских армий. Из одного окружения выходим, в другое попадаем. В начале октября 1941 года, после тяжелых боев под Вязьмой попал в лапы гитлеровцев.

В плену заболел сыпным тифом. Всех военнопленных, больных тифом, немцы обычно расстреливали. Я сумел скрыть свою болезнь и как-то чудом остался жив. В мае 1942 года вместе с четырьмя пленными пытался бежать, но нас поймали и отправили в штрафную команду в город Борисов, а оттуда в Минск.

В Минск мы прибыли в конце лета 1942 года. В лагере, в лесу, нас было несколько сот человек. В один из августовских дней нас выгнали из бараков и построили в шеренгу по два для отправки в Германию. Перед отправкой произвели медицинский осмотр и обнаружили, что я еврей. Кроме меня было выявлено еще восемь евреев. Нас ждал трудовой лагерь…

Солнечным августовским днем 1942 года нас, девятерых советских военнопленных, привезли в район Минска, в «лесной лагерь».

Вооруженный полицай, здоровенный, расхристанный, ведет нас мимо длинных деревянных бараков по двору с разными хозяйственными постройками, останавливает около подвала, который, похоже, совсем недавно сооружен, и велит спускаться туда. Я считаю ступеньки — двадцать четыре, и понимаю, что мы находимся глубоко под землей. Нас бросили в так называемый «еврейский подвал».

— Отсюда, — сказал полицейский, охранявший подвал, — одна дорога — только на тот свет. — И с пьяным смехом добавил: — Это лишь прихожая преисподней. В настоящий ад попадете попозже. Другого пути из этого погреба нет.

Вместе с нами в подвал врывается немного дневного света. Мы успеваем увидеть на земляном полу несколько досок и ночное ведро, стоящее в углу.

Дверь закрывается, скрежещет засов, звякает висячий замок.

В подвале царила кромешная тьма — подвал глубок — ни окошка, ни щелочки. А людей там было набито столько, что и приткнуться негде. Лишь на пятый-шестой день, когда большая часть загнанных сюда людей погибла и трупы были вынесены из подвала, можно было прилечь на пару часов, и то только на боку. Мы валялись на голой сырой земле. Мы не могли отличить дня от ночи, потеряли счет времени. Есть нам почти не давали, лишь раз в день приносили баланду и пайку хлеба в сто граммов, и мы могли догадаться, что прошли сутки. Только по голосу мы соображали, кто где лежит.

В подвале мы пробыли десять суток. За это время нас ни разу не выводили.

Каждый раз, когда открывалась дверь, чтобы вынес-ти очередной труп, охранник кричал в подвал:

— Долго еще ждать, пока вы все сдохнете?

Однажды старший охранник сказал:

— Вы нам уже надоели, но нет приказа вас расстрелять. Может, хватит вам мучиться, давите друг друга.

Я бросил ему в ответ:

— Вы этого не дождетесь.

…Кому-то из наших ребят удалось подстелить под себя доски, остальные бессильно повалились на холодную влажную землю. Темнота вокруг непроглядная. Осторожными маленькими шагами, чтобы кого-нибудь не зацепить, добираюсь до стены и как-то устраиваюсь. Вытягиваю усталые ноги, кладу руку под голову, пытаюсь уснуть…

Мертвая тишина царит в подвале. Каждый погружен в свои тяжкие раздумья. Но вот справа от меня кто-то со вздохом зашевелился.

— Что ж дальше-то будет? — спрашивает сосед.

— Ты разве не слышал? Это дорога в ад…

— Как тебя звать?

— Саша.

— Откуда ты?

— Из Ростова.

— А я с Донбасса. Борис Цыбульский…

— Познакомились.

Мы помолчали. Спустя некоторое время он сказал:

— Давай, Саша, спать, что ли. Разве от мыслей польза будет?