Александр Печерский: Прорыв в бессмертие - страница 8

К лагерю подкатили грузовые машины, погрузили на них женщин и детей и повезли на вокзал. Мужчин построили в колонну и под конвоем эсэсовцев с собаками повели пешком.

Когда колонна проходила мимо гетто, жители его, сами изголодавшиеся, живые скелеты, стали бросать через колючую проволоку хлеб, картофель, свеклу, морковь, головки капусты.

Из гетто доносились слова прощания, плач и отчаянные выкрики:

— Вас ведут на смерть! Вы слышите? На смерть.

Вдали от вокзала, в поле, стоял эшелон из двадцати пяти товарных вагонов. В каждый вагон загружали по семьдесят человек — мужчин, женщин, детей. В вагонах — ни нар, ни скамеек. Чтобы прилечь, и речи не могло быть. Стояли стиснутые со всех сторон. Двери заперты. Окна затянуты колючей проволокой.

Так ехали мы четверо суток, не зная куда. За все время, что были в пути, нам не дали ни крошки хлеба, ни капли воды. Не выпускали из вагона для отправления естественных нужд.

Возле меня стояла молодая женщина с трехлетней девочкой на руках. Эту девочку я несколько дней тому назад заметил еще в лагере на Широкой. Золотоголовая, с синими глазами и ровненькими, словно выточенными, зубками. Кто-то сказал, что эту девочку зовут Этеле, она из гетто. Ее отец военврач, а мать — студентка Политехнического института.

— Как тебя зовут? — обратился я к малышке.

— Этеле.

— Иди ко мне. Маме ведь трудно держать тебя на руках.

Девочка протянула свои худые ручки и перешла ко мне на руки, обхватила меня за шею и сразу же задремала. Я покачивался в такт с качающимся вагоном. И каждый раз, когда мать Этеле хотела взять у меня ребенка, я отрицательно мотал головой: — Нет, я не устал.

Головка Этеле грела мою грудь, и мне казалось, что я чувствую тепло моей единственной дочурки Эллочки, одногодки этой девочки.

Ребенок проснулся и стал оглядываться.

— Я здесь, возле тебя, — успокоила ее мать.

— Мама, мне жарко. Я хочу домой.

— А где твой дом? — спросил я.

— В гетто. Там у нас нары и много-много тряпок.

Я дал девочке вареную картофелину и напиться из своей фляги, которую мне удалось спрятать под рубахой.

От меня Этеле перешла на руки к Шлойме Лейтману. Затем к портному Борису Эстрину, потом к экономисту Лейбе Сроговичу, который сам еле держался на ногах, от него к Александру Шубаеву-Калимали, а затем и к Борису Цыбульскому.

— Дядя, возьмите ненадолго ребенка на руки, — обратился Цыбульский к стоящему с ним рядом бывшему майору Пинкевичу.

— Я сам еле держусь на ногах.

— Все мы еле держимся на ногах. Как раз вы и не должны отказаться.

Пинкевич понял намек Цыбульского.

На пятые сутки, 22 сентября 1943 года, к вечеру, эшелон прибыл на заброшенный полустанок. Большими черными буквами по белому было написано «Собибор». С одной стороны станции простирался лес, с другой — находился лагерь, обнесенный трехметровым забором из колючей проволоки в три ряда. Из проволочного ограждения кое-где торчали ветки деревьев.

Эшелон перевели на запасной путь. Нам принесли воду — первый раз за пять суток. Пищу все еще не давали. На ночь опять заперли все вагоны.

23 сентября в 9 часов утра паровоз медленно подал эшелон к воротам лагеря, на котором была вывеска с надписью «Зондеркоманда».

Раздался свисток паровоза, и ворота широко распахнулись. Когда последние вагоны вкатились на территорию лагеря, паровоз отцепили и отогнали назад и охранник закрыл ворота.

Из дома, находящегося недалеко от ворот, вышла группа немецких офицеров, человек десять-одиннадцать, с нагайками в руках. Во главе группы — рослый, полный немец, видимо старший. Последний что-то сказал охраннику, и тот куда-то побежал. Через несколько минут он вернулся, приведя с собой несколько парней в какой-то особой форме, и доложил: — Господин обершарфюрер! Бангоф-команда готова.

Чем занимается бангоф-команда, нетрудно было догадаться по орудиям, которые они держали в руках. Это были ведра, метлы, щетки. Но смотрелись эти ребята непостижимо: как на подбор семнадцати-восемнадцати лет, в желтых польских конфедератках, новеньких, только что из-под иголки костюмах, брюки с желтыми кантами, темные кители с цветными лацканами, да еще в белых перчатках. На лицах никаких признаков голодания. И все как один — красавцы. Как будто их отобрали из сотни тысяч.