Алексей Баталов - страница 6

В этой пельменной было пробито длинное такое окно, чрез которое были видны чаны, в которых варились пельмени, ходили какие-то женщины в грязных халатах, что-то они шваброй там месили, делая вид, что они там убирают, причем, по-моему, убирали даже с опилками. Этот кафель терли шваброй с опилками, но все это было видно только в дырки, как на широком экране. И в этой же дырке между чанов ходил такой взволнованный огненно-рыжий человек. Просто ходил, сосредотачиваясь и приходя в себя. И мне сказал мой товарищ, мой одноклассник, замечательный поэт Лева Васильев:

— Видишь, рыжий? Этот сейчас парень начнет гениально выть свои собственные стихи.

— Что значит выть стихи? Читать, что ли?

— Выть стихи.

А привел нас в это кафе наш общий товарищ и товарищ Бродского, через которого я шапочно познакомился и с Бродским — это была моя большая радость. Миша Смоткин был тоже молодой поэт, потом он был «перерожден» в Михаила Юппа. И имел какую-то даже славу — очень неплохой человек и очень способный поэт. И значит, сидели за столами с монументальными надписями, держа эти несчастные чашки в руках, такие вот Юппы и Васильевы, типичные люди с «колбасы», и вот из-за этих самых чанов вышел Бродский, у него закатились слегка глаза, и он начал читать…

Бег

«Ни страны, ни погоста не хочу хочу-у-у-у выбира-а-а-ать. На Васильевский остров я приду умирать…» Это был вой! Но это был гениальный вой. И дальше он начал читать гениальную поэму «Холмы». «Холмы, это наша радость…» И вот я помню, что эта наша радость была сразу вбита в самую глубину сознания. Это все люди из того самого невероятного гениального трамвая эпохи.

Когда закончилась вся история с отпеванием Ахматовой… там была действительно грандиозная история, потому что в храме стояли два гроба: один какой-то совершенно безвестной, очень пожилой старушки, как потом говорили в толпе, она была ровесница Ахматовой, которая работала в каком-то доме уборщицей. А рядом, в одном приделе, стоял второй гроб гениальной русской поэтессы Анны Ахматовой.

Я никогда не забуду одну сцену. Постольку-поскольку Ахматову везли из Москвы в Ленинград, гроб был заколочен листами железа. Затем стали это железо отрывать, и Иосиф Бродский стоял в головах и тоже отрывал эти листы… Со стороны было ощущение какого-то грома небесного — бам-бам-бам-бам! Срывались эти листы, и вокруг стояло огромное, нечеловеческое количество людей, ни одна каннская лестница не видела столько фотокорреспондентов, сколько эта церемония прощания. И вдруг начали щелкать вспышки, и сын Ахматовой, Лев, посмотрел на это дело и сказал: «Я вас прошу прекратить это». Такая странная сцена — он стоял весь под бликами и говорил: «Я вас прошу, прекратите!»

Но никто не прекращал и стали еще чаще снимать, и он тогда в каком-то полубезумии подошел к какому-то корреспонденту, выхватил у него камеру и грохнул о каменный пол! И она вся раскатилась на колесики. И мгновенно все перестали снимать…

Когда кончилась церемония, я не понимал, куда мне деться. Я знал, что Гена Шпаликов снимает картину на «Ленфильме». Уже был поздний вечер, часов девять-десять. Я приехал и спросил, где его найти. Мне сказали, что в механическом цехе. А механический цех это где всякими железками производят всякие механические операции. Я уже не стал спрашивать, почему в механическом цехе должен быть Гена Шпаликов, но я пошел, нашел в этом цехе Гену с его товарищами по съемочной группе. Там еще электросварка все время блистала. Спрашиваю: «Что вы делаете?» Он говорит: «Мы варим крест Анне Андреевне».

Дело Румянцева

Сейчас на Комаровском кладбище стоит большой монументальный каменный крест, сделанный хорошими скульпторами. А оказывается, первый крест, который стоял на могиле Анны Андреевны, был сварен Геной Шпаликовым на «Ленфильме».

Это была последняя декорация в жизни Анны Андреевны. И автором ее был поэт Геннадий Шпаликов. Вот все тот трамвай, из которого был и Леша. И когда появилась картина «Дело Румянцева» — она появилась еще задолго до этих печальных событий — народ был просто поражен. В судьбе Баталова Хейфиц — особая величина. Особая нетленная величина, потому что он не только провозгласил идею «человека из трамвая», он ее еще и воплотил. И вот когда появился Баталов — водитель-шофер, который играл абсолютно такого настоящего «человека из трамвая», которого подвели мерзавцы под монастырь и под тюрьму. И у всего народонаселения Советского Союза, которое ходило в кинотеатр и за последней истиной, и за хлебом духовным, и за развлечением, происходило сопереживание за то, что гробят их любимого человека, гробят на их глазах, — это было огромнейшим сопереживанием зрителей. И когда справедливость торжествовала — это была настоящая, колоссальнейшая надежда, которая передавалась людям, и эта надежда была даже мощнее, чем вынос гроба Сталина из мавзолея, и решение двадцатого съезда КПСС. То была бюрократическая надежда, в которую по-настоящему от души никто не мог поверить. Все понимали, что во всех этих хрущевских инсталляциях есть какая-то темная и неверная сторона. А в том, что на их глазах спасли Лешу Баталова от негодяев, мерзавцев и сволочей, которые решили его погубить, и справедливость на глазах многомиллионной аудитории восторжествовала, — это был колоссальнейший нравственный подарок и Хейфица, и Баталова всему советскому народу. Все понадеялись на то, что мы все переживем и справедливость восторжествует.