Алексей Толстой - страница 64
Когда она упрекнет каким-нибудь подозрением, он весь сжимается, и становится невыносимо тяжело. Наде любить друг друга, верить, что это до смерти, навсегда.
«Через боль и через ошибки мы идем к счастью, — уверял Толстой в письме Наташе. — Только ни минуты не сомневайся, что нам дана еще целая жизнь такого счастья, о каком мы и не думали. А если явится сомнение — так это грех и его нужно побороть».
«Русские ведомости» хотят, чтобы он подольше оставался за границей, но он исполнит только то, что от него требуется, и постарается вернуться в начале марта…
В Стокгольме, куда они прибыли через сутки, ничто не напоминало о войне: улицы полны торговками, моряками, девушками, нарядными дамами, франтами. Здесь говорили на всех языках и можно было кого угодно встретить. «Все это было веселое и краснощекое. В подъездах гостиниц стояли охапки лыж. На старинной площади продавали гиацинты и тюльпаны», — писал А. Толстой. Купив билеты до Ньюкэстля и оформив документы, они все отправились утром на пароход, отплывающий в Англию. А к обеду узнали, что идут другим курсом, чтобы избежать встречи с двумя немецкими миноносцами, внезапно покинувшими порт в неизвестном направлении. На душе было невесело, но виду не подавали, шутили.
Ньюкэстль поразил Алексея Толстого необыкновенными размерами порта. Пароход медленно двигался по реке, а по обоим берегам дымили трубы, высились гигантские краны, леса железных балок и столбов. На воде и на берегу было множество кораблей с мачтами и без мачт, готовых к отплытию и только строящихся. Сквозь туман все это причудливо переплеталось, создавая какую-то сказочную, поистине фантастическую картину.
Встретили их русский консул и мистер Бальфур, представитель Комитета по приему русских гостей. Потом номер в старом уютном отеле, с камином и огромной постелью, на которой вполне могли бы улечься по крайней мере шесть человек. Но повсюду были надписи. Предупреждали о возможности налетов «воздушных разбойников». На улицах Алексей Толстой увидел, что этот город живет войной. Вечером нет ни фонарей, ни света из окон. Множество народу бродит по улицам в темноте. Только несколько человек увидел в гражданском, да и у них мелькала зеленая перевязь с красной короной.
Рано утром отправились в Лондон. И первые впечатления стали убеждать Толстого: Англия плохо знает Россию и русских. Правда, сейчас здесь спохватились и пытаются восполнить пробел в своих знаниях, издают книги, открывают кафедры русской литературы, пишут статьи и трактаты о России; но такая поспешность ни к чему хорошему никогда не приводила. Книги для перевода брали случайные, наспех, что опять-таки давало искаженное представление о русской культуре, о России вообще.
В Реформ-клубе их встретили весьма любезно. Англичане приглядывались к русским, русские приглядывались к англичанам. Вскоре после приезда в Лондон они уже не чувствовали себя гостями, будто давно уже жили здесь.
В Шотландии, куда вскоре повезли гостей, они решились пойти на миноносце в открытое неспокойное море. И натерпелись разных неудобств. Зато увидели, как внимательно охраняется побережье, увидели целый город на воде, состоящий из множества кораблей различного назначения. На флагмане их принял Джон Джелико, начальник всего английского флота, вспоминавший за завтраком «великие труды русской армии»: «она спасла нас в начале войны и спасает теперь. Я вспоминаю победу под Эрзерумом. Русский флот также завоевал наше восхищение. Мы были бы рады сражаться с русскими моряками плечом к плечу».
Только увидев английский флот и его могучие пушки, Алексей Толстой понял, почему немецкий адмирал Тирпиц предпочитает отсиживаться со своим флотом в Кильском канале: встреча с таким флотом грозила полным поражением.
«Прошлогоднее несчастье наше с третьей армией и затем отступление с Карпат, из Галиции и по всему фронту изменило в корне отношение к нам англичан, — писал А. Н. Толстой в «Русские ведомости». — Они представляли Россию чем-то вроде медведя, — сильного, огромного и чрезвычайно охочего до сладких вещей. Россия казалась им экзотической страной вроде Гонолулу.' Наша беда, мужество, стойкость, с какими перенесли ее, впервые открыли для Англии человеческое, страдающее лицо России. Они увидели, что мы не скрываем поражения, не просим пощады, но с новыми, большими силами поднимаемся на борьбу…»