Алесь Адамович. Пробивающий сердца - страница 3

Так родилась в Белоруссии, вышла из-под пера бело­русского писателя «сверхлитература». А потом эта «сверх­литература» пришла в Россию.

Блокадная книга

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,

где смерть, как тень, тащилась по пятам,

такими мы счастливыми бывали,

такой свободой бурною дышали,

что внуки позавидовали б нам...

Ольга Берггольц

Адамович задумал книгу памяти о погибших в блокаду ле­нинградцах. Ясно было — осуществить такое ему одному не по плечу. Да и не пустит его с магнитофоном работать в «свой» город ленинградское партийное начальство во гла­ве с Романовым. Против начальства надо было выставить очень авторитетного человека. Таким писателем-тяжеловесом мог стать только Даниил Александрович Гранин.

В июле 1941 года двадцатидвухлетний ленинградец Даниил Герман (Гранин — его псевдоним) добровольно вступил в ряды народного ополчения. Первую блокадную зиму отвоевал простым рядовым пехоты. Потом — тан­ковое училище, и оттуда уже офицером-танкистом был направлен на фронт. Дважды ранен, награжден орденом Красной Звезды. В партию вступил в первые дни войны.

В семидесятых годах он был уже известным писателем. Роман «Иду на грозу» (1962) принес ему огромную извест­ность, повести и рассказы «Собственное мнение», «Кто-то должен», «Выбор цели» (о Курчатове) и другие обсуждались не только среди интеллигенции, но и среди широкой чи­тающей аудитории. Он был уже лауреатом Государствен­ной премии (1976) и первым секретарем Ленинградского отделения Союза писателей. Вот и поехал наш «неугомон­ный овод» (так его называл Карякин) к Гранину, с предло­жением совместной работы. Но уговорить его оказалось не так просто.

Даниил Александрович, как он сам рассказал спустя годы, считал, что хорошо знает, что такое блокада. Но Алесь Адамович предложил записывать рассказы блокадников. Гранин отказался. Несколько дней шли переговоры. Нако­нец Алесь уговорил его хотя бы поехать послушать рассказ одной его знакомой блокадницы. И, слушая рассказы бло­кадников, Гранин, по его словам, вдруг понял, что «существо­вала во время блокады неизвестная ему внутрисемейная и внутридушевная жизнь людей, она состояла из подроб­ностей, деталей, трогательных и страшных, необычных».

Началась работа, трудная, казалось неподъемная, но очень интересная. Партизан Адамович и офицер Гранин хорошо понимали друг друга, потому что духовно и творчески были близкими людьми. Ни у того ни у другого было и ноты высокомерия, но было понимание смысла и назначения литературы, которая должна менять что-то в нашей жизни.

В городе было еще много блокадников, и они «передавали» писателей друг другу. Сначала Даниил Александрович и Алесь вместе ходили из дома в дом, из квартиры в квартиру, выслушивали, записывали на магнитофон. Потом разделились, чтобы охватить больше людей. У каждого из переживших блокаду была своя трагедия, своя история, свои смерти. Люди и голодали и умирали по-разному.

Гранин был поражен, увидев в каких ужасных условиях жили люди. Столько претерпев в блокаду, они и через тридцать лет после войны оставались в многонаселенных коммуналках.

Скоро оба автора поняли, что напечатать книгу будет невозможно, ведь в официальной пропаганде блокада подавалась исключительно как героическая эпопея, как подвиг ленинградцев. Ни одно ленинградское издательство не решилось взять рукопись не только по идеологическим соображениям, но и по приказу первого секретаря Романова.

Поехали в Москву. В журнале «Новый мир» главный редактор Сергей Наровчатов, сам фронтовик, воевавший на Ленинградском фронте, взял рукопись, прекрасно по­нимая, что будет трудно. С купюрами, отбившись от цен­зуры, напечатали в «Новом мире», в декабрьской книжке за 1977 год, главы из «Блокадной книги». Цензура потребо­вала снять все о людоедстве, о мародерстве, о злоупотре­блениях с карточками, о том, что в голоде были отчасти виновны власти, в частности Жданов. Конечно, обо всем донесли главному партийному идеологу, члену ЦК Суслову.

Пришлось авторам идти на уступки. И все равно на них после публикации отдельных глав книги обрушилась критика партийных историков и обвинение в том, что они «разрушают героический образ Ленинградской эпопеи». Но одновременно в журнал стали приходить сотни писем блокадников, которые требовали большей правды.