Алесия, барышня в бегах - страница 60

Эбрел остановился и посмотрел мне в глаза. Губы его дрогнули в странной полуулыбке, и я поняла, что что-то сейчас будет. Будет то, что обычно следует после того как мужчина покупает вам одежду и привозит вас в своё жилье. Не могу сказать, что я была к этому как-то готова, максимум, что я сейчас испытывала, это покорность. Эбрел положил мне руку на талию, и я повторила его жест. Мы стояли обнявшись, а потом Эбрел поднял другую руку и указательным пальцем коснулся моих губ.

Я дёрнулась, — совсем как тогда, с Климом. Не со зла, не от отвращения, а потому, что это был единственный знак близости Клима ко мне, мне не хотелось, чтобы кто-то его повторял. Эбрел тот час меня выпустил.

— Ну ладно, — фыркнул он, — оставайся. Располагайся. Завтра у тебя урок музыки.

Следующим утром я, одетая в сногсшибательное платье из бледно-зеленой, летящей ткани, на плотном шелковом чехле, стояла у рояля. За клавишами сидел пожилой господин, выглядевший как типичный, даже карикатурный музыкант, — в бархатном фраке, с бантом на шее, и копной буйных седых волос. Старичка звали Вениамин Болотов, он был учителем музыки, его нанял мне Эбрел.

– Ну-с, — сказала старичок Болотов, — давайте что-нибудь споём.

У него были добродушные интонации, и сам он выглядел — может, в силу возраста, — крайне безобидно. Петь перед ним было легко.

– Я спою «Улыбаюсь, а сердце плачет» — сказала я господину Болотову.

– Отлично, отлично, известная популярная песня, — сказал мой учитель музыки, и сразу заиграл эту мелодию.

– И раз и два, — сказал он мне, — и-и-и…

Едва ли я нуждалась в этом «и-и-и» указывающим мне, на каком такте вступать, я ведь была не ребёнок, и опыт пения у меня имелся. Но я не стала сердиться на доброго старичка и послушно запела.

Я очень старалась. В конце концов я вернулась для того чтобы петь, не так ли? Поэтому, я очень старалась показать себя в лучшем виде, и выдавала все те заученные интонации, которые успела приобрести за короткое время моей певческой карьеры в «Оршойе». Старичок Болтов сразу закивал, он прикрыл глаза, он покачивался из стороны в сторону в такт мелодии, и было очевидно, что он внимательно меня слушает.

«Кто сказал, что легко любить?» — допела я, и замерла, прижав руку к груди.

– Отлично, отлично, — произнёс господин Болотов, и я успокоенно вздохнула, но он тут же, не меняя спокойной, доброжелательной интонации, продолжил — вы совершенно истеричны, но ничего, это поправимо.

– Я истеричная? — поразилась я.

Потому что истеричной меня ещё никто не называл.

– Вы поёте истерично, — повторил Болтов, не назидательно повторил, не грубо, а так, как будто я действительно просто его не расслышала, — это поправимо.

Я, видимо, выглядела настолько поражённой, что старичок Болотов поспешил объяснить:

— Вы ведь пели в ресторане. Для ресторана вы поёте относительно хорошо. В некоторых ресторанах приветствуется такая манера пения, но вам предстоит выступать не в ресторане.

И дальше этот добрый, беззлобный человечек продолжал всё в том же духе. Во всё той же спокойной манере он раскритиковал все — и интонации мои, и то, как я извлекаю звуки, и даже то, как стою. С первого занятия я выходила, буквально прозревшая — не в самом приятном смысле этого слова, конечно.

— Но я смогу петь на концерте? — вопрошала я старичка, провожая его до дверей, — точно смогу?

— Сможете, сможете, не беспокойтесь, — успокаивал он меня, — так или иначе, но петь вы будете.

Я не успела вы проводить господина Болотова, а в дверь уже снова звонили. Сама я дверь никогда не открывала, это делал робот охранник.

— Госпожа Каренза Уителл просит позволения войти, — произнёс робот механическим голосом.

Я не предупреждала Карензу о том, что возвращаюсь в космос, и по приезде я тоже ещё не успела с ней связаться. Но, видимо, найти меня труда не составило.

— Да, конечно, впустите!

Я соскучилась по мачехе. Но ничего хорошего я сейчас от неё не ждала. И правильно делала — взгляд Карензы метал молнии. Она не набросилась на меня сразу только потому, что старичок Болтов ещё не ушёл — он долго здоровался с Карензой, долго ей представлялся, долго говорил дежурные любезности. Когда за ним, наконец, закрылась узорчатая дверь шлюза, гневный запал Карензы чуть-чуть поутих.