Alia tempora

Они остановились ранним утром в западных землях, прилегающих к Столице, когда самые стойкие из солдат запросили отдых, сдавшись, скрипя зубами, не желая выказывать слабость перед командирами; они не спали уже пару ночей, выслеживая банду головорезов. Вдалеке, на горизонте, виднелись шпили и грузные, как в человеческих церквях, почти ушедших в зыбь веков, купола; город готов был встретить их, распахнуть жаркие объятия, утопить в знакомом шуме народа. До Столицы, несмотря на обманчивое видение знакомых улочек, вставшее перед глазами каждого из них, было еще часов пять пути конными: гораздо разумнее передохнуть немного, чем рваться на последнем издыхании, роняя с губ пену.

В пустыне было трудно дышать, глотку сводило болью, точно в нее набилось множество острейших песчинок, расцарапывающих изнутри. Воздух был тяжелый, стеклянный, искажавший зрение. Адские рогатые лошади рыли лапами песок и рычали, отмахиваясь хвостами от всадников. Ненадолго остановившись, их скромный лагерь из трех десяток гвардейцев погрузился в деловитую шумную возню. Они общались на своем особом языке, жестами, окриками и по-военному четкими взмахами рук, но понимали друг друга кристально ясно.

Первым делом поили пленников — не милосердие, а трезвый расчет: если не дотянут до Столицы и придется тащить их мертвыми тюками, вся вылазка окажется бессмысленной. Не получится доставить к командору главарей разбойничьей шайки, засевшей в пустыне и грабившей торговые караваны, полноводными реками и маленькими речушками растекавшиеся от Столицы Ада в разные стороны; они дождутся не похвалы, а яростного рыка, если притащат ей бездыханные тела.

Пленники пили торопливо, захлебываясь, оттого — проливая половину драгоценной воды на алый песок. Песок впитывал ее тут же; он все поглощал с невыразимой жадностью: и воду, и жаркую кровь, и даже демонов и людей целиком — в особых, говорили, проклятых местах. Выругавшись, невысокий молодой демон отнял флягу от рта пленного, старательно закрутил, прежде чем небрежно зашвырнуть в седельные сумки.

Исподлобья два связанных демона наблюдали за лагерем, косились друг на друга, беспомощно скалились, щерились; в таких безвыходных ситуациях оставались только звериные ужимки и мольбы — неясно кому. Бежать невозможно: на руках не только грубые веревки, грызшие кожу, оставлявшие кровавые черные отметины, но и парочка Высших заклинаний, злобными искорками пробегавшая по запястьям. Им оставалось только замереть, сгорбившись, стоя на коленях, под присмотром стражей с ружьями. И наблюдать за повадками гвардейцев внимательно, почти не мигая, пока не начнут болезненно гореть покрасневшие глаза.

Черная Гвардия — лихие и искусные псы владыки Ада, идеальные гончие Сатаны. Сменялись правители — их, правда, на памяти Преисподней было всего-то двое: век демонов и Падших долог, — но Гвардия оставалась неизменна. Вечна. Немногие уже помнили, что они пришли только под конец последней, Святой войны с ангелами, перед тем, как Рай со всеми его светлокрылыми был уничтожен; некоторые уже считали, что Черная Гвардия была всегда, как красное солнце, ежедневно совершающее оборот над их головами, как алая пустыня на Первом круге.

Один из пленников, послабее и помоложе, болезненно застонал, беспомощно замотал головой. Он уже предвидел, что передышка — временна, что сейчас их вздернут на ноги и увлекут следом за гвардейцами, только Черные гарцевать будут на бешеных и злых лошадях, а им придется бегом нестись следом за отрядом. Сейчас явится их капитан — бес с опасной ухмылкой и яростной магией. Явится и предложит бежать — или тащиться мешком, животом прямо по раскаленному, раздирающему кожу в лоскуты песку, увлекаемыми за веревки, притороченные к седлам. Гвардия всегда предлагала выбор. Гвардия была справедлива, как волчья стая.

Запрокидывая голову к безбрежному глубокому небу, он проклинал себя. Его семья не голодала — вовсе нет, у них были деньги, смешливые сестры носили красивые висячие серьги с самоцветами, а мать — платья из столичных шелков. Ему было мало, все мало. Жадность — смертный грех, за который предстояло расплачиваться не звонкими золотыми монетами с отчеканенными на них перекрещенными саблями, а собственной жизнью.