Алмазные серьги Адити

Радхика хотела умереть. Она только не знала, как. Ее манила темнота и тишина колодца, но она знала, что колодец не настолько глубок, чтобы утонуть. И река была слишком мелкой в том месте, куда можно было ходить. Другие девушки говорили, что в реке водятся крокодилы. Но при одной мысли о пасти крокодила Радхику начинало тошнить от страха — крокодил же не убивает сразу, он тащит искалеченную жертву в воду, откусывает ноги, жертва кричит, бьется… Нет, если умирать, то не так.

А потом ей приходилось идти прислуживать воинам на царском пиру, и она начинала молиться Индре, чтобы ударил молнией — и ей не пришлось бы снова терпеть прикосновения жадных рук, срывающих одежду, и… и все остальное. Особенно худо было, если ее забирал с собой кто-то из асуров — эти даже не задумывались, что человеческая женщина может не вынести их силы, и каждый раз это было унизительно, больно и стыдно. И наутро кровь стекала по ногам, как во время месячных очищений, и приходилось подвязывать к поясу тряпку, чтобы не было заметно.

Первые дни Радхика еще рисовала между бровей тилаку, а потом перестала. Какая разница, из какой она семьи и замужем ли? Приближенным, воинам и слугам царя Нараки все равно, и другим женщинам из числа захваченных во дворце тоже все равно, дочь брахмана или кшатрийка, шудра или вайшья, всех одинаково заставляют работать и ублажать мужчин.

Так что она хотела умереть каждый день и молилась только Индре, прося о молнии, которая испепелила бы ее на месте. Может, в следующем рождении Радхике, дочери брахмана из деревни на берегу Ямуны, повезет больше.

Во тьме видно было только женщину, окутанную темным покрывалом. Она пела, и ее голос, негромкий и ясный, летел над бездонной тьмой:

Ее глаза были закрыты, и слезы катились по ее лицу, отрешенно-спокойному, озаренному внутренним сиянием. Размазанное красное пятно на лбу ее было кровью, и кровь текла по шее из разорванных мочек ушей.

Адити, мать дэвов, взывала к своему сыну, рожденному из бездны прежде начала времени.

Во сне было еще сражение — не земное, потому что пламя было там вместо копий и молнии вместо стрел. Сияющие воины, защитники облачного дворца, тонули в накатывавших волнах врагов, подобных черным тучам, и в конце лишь один остался во вратах — его иссиня-черные волосы развевались по ветру, в глазах сияло белое пламя, и молнии срывались с тетивы могучего лука. Но и он был повержен, ибо противник его был неуязвим для дэвов и их оружия…

Сатьябхама проснулась в слезах, понимая, что ей снова приснилось то, что было давным-давно — и то, что совершалось прямо сейчас в высоких небесах, обители дэвов.

Она пошла в святилище, но и там, стоило ей сложить руки и закрыть глаза, как она слышала негромкий ясный голос женщины с разорванными ушами:

«Почему я, почему опять я? — мысленно возопила Сатьябхама.  — Почему я вижу эти сны, о Нараяна[1]?»

Четырехрукий мурти[2] молча улыбался, протягивая ей палицу и раковину.

— Канха[3]!

Нет ответа. И его самого нигде нет — ни в сабхе, ни в его покоях, ни в женской части дворца. Сатьябхама велела идти восвояси всем служанкам, которых переполошила поисками, и задумалась.

Из своих комнат высунулась Рукмини[4], сочувственно посмотрела на Сатьябхаму и сказала:

— Посмотри, может, он в саду с детьми.

Фыркнув, Сатьябхама удалилась. Медленно и с достоинством. Но за поворотом припустила со всех ног. Вечно его надо искать, когда он нужен!