Амазонка: призраки зеленого ада - страница 5

— Брат, ты как хочешь пить? Со светом или без света? — спрашивает старик.

— Лучше без света.

— Да, лучше без света, — соглашается он.

— Мне рассказывали, что некоторые пьют при свете, — вступает в разговор невысокая худенькая старушка, жена старика. — При свете тоже пьют.

— Нет, когда светло, не годится. Всегда пили без света, и сейчас будем делать как раньше, — настаивает старик.

Женщина не спорит. Она все равно не будет пить сегодня. Старушка куда-то пропадает, а индеец передвигает свой чурбачок так, чтобы мы с ним сидели в полоборота, почти напротив друг друга.

В воздухе повисает короткая пауза.

— Когда будешь готов, скажи. Сейчас можем поговорить.

— Ачи, — прошу я, используя в своей речи уважительную форму обращения к старшим, хотя по правилам этикета вполне мог бы говорить старику «уауки», то есть «брат», — расскажи о мунду пуме.

— О мунду пуме. — Старый индеец сидит, упершись руками в колени и глядя в землю. — Я не много знаю о ней.

Это неправда. Старик прекрасный рассказчик и держит в памяти не один десяток интереснейших индейских сказок и легенд. Но сейчас, как не раз прежде, он хитро улыбается и делает вид, что давно все позабыл. Хочет, чтобы его попросили еще. И я прошу.

— Мунду пума — это самая большая пума, которая есть в мире, — начинает он. — Она жила раньше, сейчас ее уже нет. Сейчас нет, потому что ее убили. Эта мунду пума ела всех людей в общинах, в деревнях. Приходила и съедала всех до последнего.

Чуть выше по реке и отдельно от других жила одна семья — отец, сын и мать. Все боялись мунду пуму, а сын говорил, что не боится ее. Но он храбрился, врал, когда говорил так. На самом деле сын тоже боялся.

Итак, мунду пума пришла как-то в соседний дом, который стоял метрах в ста от того, где жила семья. Пришла и принялась пожирать всех, кто жил в нем. Люди кричали. И тогда отец сказал: «Иди и убей мунду пуму, раз ты ее не боишься!»

Сын пошел, но как только увидел ягуара — тут же сбежал назад, пронесся через дом и пропал где-то в чаще. Тогда отец взял. Слушай! Ты слышал? — Старик внезапно прерывает рассказ и указывает мне рукой в сторону черных зарослей, откуда только что донеслись два коротких, не слишком громких, но не совсем обычных свиста. Если бы не замечание индейца, то я не обратил бы на них внимания: мало ли звуков в ночных джунглях. — Ты слышал? — повторяет свой вопрос старик.

— Да. Кто это?

— Это супаи, демон.

— Супаи? Какой супаи?

— Я не помню его имени. Но он всегда приходит и свистит, когда собираются пить айягуаску.

— А почему ты думаешь, что это дух? Может быть, это лягушка?

— Нет, брат.

— А как этот супаи узнает, где собираются пить?

— Не знаю. Но так всегда случается. Он приходит и свистит только два раза, — говорит старик. А затем как ни в чем не бывало продолжает рассказ: — Он взял в одну руку копье с наконечником, как у гарпуна, как мачете — здесь сейчас таких копий нет, они называются «рийон», в другую руку мачете и пошел к мунду пуме. Та уже сожрала всех и собиралась уходить. Охотник крикнул, и ягуар обернулся, бросился на него. Но старик пронзил его копьем. После этого он возвратился домой. Вместе с женой они отыскали сына, привели его к мертвой мунду пуме и заставили засунуть руку ей в задницу. Так сделали для того, чтобы сын убедился, что та действительно умерла и чтобы перестал быть нервным. Так убили ягуара, который ел людей.

Старик замолкает, и хижина погружается в тишину. Маленькие дети давно легли спать. Старушка тоже куда-то исчезла, и лишь костер тускло мерцает, обессилевший, бросая мечущиеся красные отсветы на целую груду огромных глиняных горшков, в которых индеанки хранят закваску для чичи — перебродившего «пива» из вареных и пережеванных женщинами корней кустарника маниока. Я понимаю, что настроение и атмосфера стали подходящими для того, чтобы пить айягуаску.

— Ачи, давай пить, — говорю я старику.

— Давай, — соглашается тот.

Поднявшись с чурбачка, он не торопясь идет в другой конец хижины, достает маленький стаканчик, в который из закопченного горшка сливает густую рыжую жидкость. Это и есть айягу-аска. Растения для нее индеец собрал рано утром и варил стебли до полудня, пока на дне не осталось всего ничего — миллилитров сто пятьдесят. Затем появляется обычная вода в пиале, сделанной из половинки круглого плода.