Америго - страница 30

Просыпался он два дня подряд поздно и уже в полном одиночестве. Через силу проглатывал содержимое стаканчиков, приготовленных возле изголовья, и начинал ждать. Он уже так не горевал из-за парикмахерской и стихающего нытья в колене – терпение разбавляло горечь, нагоняло приятную сонливость; чтобы опять не заснуть, он подолгу шевелил пальцами рук и ног – от этого все тело покрывалось легкими хвойными иголочками. Благоразумие его успокаивало.

И что-то было с этим спокойствием не так.

Конечно, боль оправдывала неподвижное лежание на кровати, но все равно ему было мучительно скучно. И он понимал, что скучал не он один. Где-то в лесной глуши надрывался знакомый девчачий голосок, и Уильям очень не хотел подводить его, но… Сейчас было еще хуже, чем тогда, на промокшей земле Парка Америго; сейчас он не мог даже слезть со своей кровати, и даже лишний раз сесть, чтобы глянуть в окно, у него не было сил – не давали терпение и благоразумие.

«Я расскажу ей все-все, и она, конечно, поймет и не обидится».

Но и такие мысли приносили с собой одну тревогу. Он ведь не сдержал обещания, и все по собственной глупости! Не мог же он всерьез думать, что поведение родителей изменится, когда он поступит так? Нет, не мог! А Элли он обманул; вдруг она уже не захочет с ним говорить, не покажется в Лесу, не спасет его от учителя? Снова пойдет холодный дождь, и никто не станет ему кричать, ни за что не позовет к себе в чудесные дебри!.. Тогда Уильям приходил к выводу, что остался один-одинешенек – навсегда. (Вероятно, и вы переживаете подобное одиночество, когда расстаетесь с чрезмерно захватывающей книгой – то есть когда мир за пределами ее оказывается вдруг надуманным, пресным, навязанным чьими-то глупыми, недалекими измышлениями…)

Вечером к нему все же возвращались оба родителя. Отец клал портфель на стол, вынимал из холодильника кастрюлю и молча ставил ее на плиту. Затем он садился за стол, разворачивал газету и на весь вечер скрывался за ней, внимательно изучая каждую страницу. Изредка он поглядывал на приемного сына, отчужденно, словно это стало для него неприятной обязанностью. А Уильям радовался тому, что отец рядом – значит, есть и Элли в своем Лесу! И мама приходила – она забыла на время про цветочницу и других подруг, и это было очень лестно для Уильяма. К тому же он получал наконец свою долю восхитительного пирога и сладкой, почти сказочной ласки. Мадлен, стоя на коленях, смотрела, как он уписывает ее бисквит – в понедельник клубничный, во вторник апельсиновый, в среду грушевый; потом долго целовала джемовые губы и пальцы, и еще, на всякий случай, – шею и плечи.

Наконец она чуяла, как у нее самой гудят колени, и поднималась, чтобы надеть домашнее: сорочку подлиннее или камисоль – то есть сорочку покороче, на тонких лямочках – с мешковатыми шортами из той же ткани. Потянувшись так, что руки до потолка доставали, она возвращалась к сыну, но уже не на пол, а на кровать – ложилась боком на самый ее край и чуть подгибала ноги, чтобы уместиться. Теперь она смотрела на Уильяма просто так, влюбленными глазами. Только в понедельник она вложила свою руку в его и переплелись пальцы, но при этом был слишком велик соблазн поиграть в игру – когда большие пальцы состязаются в том, кто кого первый прижмет к соседям; а поскольку в этой игре всегда есть простор для жульничества, она продолжалась ровно до того, как участники начали совсем нагло передергивать руки и Лена совсем не по-королевски плюхнулась вниз со своего ненадежного края.

В благодарность за все Уильям позволял ей прочесть еще несколько нудных глав взрослой книги и прислушивался к ее неуверенному чтению. Он теперь думал, что эти книги все же очень подходят для таких дней, когда что-нибудь принуждает лежать в постели и задаваться всякими тревожными мыслями, и быстро засыпал, благо бормотание матери тому способствовало.

Утром среды Уильям проснулся гораздо раньше – и спросонья подвинул ногу, и ему показалось, что она уже совсем не болит. Он тут же сообщил об этом матери, которая уже натягивала колготки, согнувшись пополам на диванчике. Он думал, что она решится отпустить его в Школу, но Мадлен считала, что нельзя относиться легкомысленно к лечебному режиму. У нее не было времени объяснять это Уильяму; она поцеловала ту коленку, в которой была уверена, и так и оставила его сидеть в четырех зеленых стенах. В этот день он все же не скучал и не тревожился – боль ведь и вправду почти прошла! Он точно смог забраться на подоконник и открыть окно. Смог заползти под кровать и основательно перебрать все свое имущество. Тогда же он обнаружил, что одна из досок прямо под изголовьем немного прогибается под рукой, но не придал этому значения. Его куда больше интересовали игрушки и, конечно, книги на полке – продолжилось путешествие бесстрашного юного Криониса, по которому мальчик успел сильно соскучиться.