Американская оккупация - страница 15
Риделл сел на табурет.
Патрик улегся на раскладушку, рядом со стопкой «сорокапяток», оставленной на полу.
Маллер аккуратно отодвинул ногой груду блоков LM, Chesterfield и Lucky Strike и сел возле Патрика.
Риделл заиграл в своей яростной неподражаемой манере.
Они слушали.
Маллеру не сиделось на месте, рядом с Патриком; он искал расческу в кармане, приглаживал напомаженные волосы, поправлял цепочку на левом запястье, поглядывал на часы из дешевого металла, с черным циферблатом и широченным хромированным браслетом. Антуан Маллер не мог усидеть смирно — он плакал.
Заслышав игру Риделла, все смолкали: сперва от неожиданности, потом от сердечной боли.
Риделл пригласил Антуана аккомпанировать ему на контрабасе. Антуан Маллер держал станцию техобслуживания на шоссе рядом с Меном. Франсуа-Мари глубоко оскорбляло, что его, несмотря на блестящие способности, приглашали играть лишь изредка, когда не хватало пианиста на «джигах» в американских частях или в пиццерии. Риделл жил мечтой о собственном постоянном трио. Местный духовой оркестр назывался «Менским». Они прозвали его «Нашмен». Риделл хотел создать в Мене новый музыкальный ансамбль в виде трио — пианино, контрабас, ударные, — куда легко можно было бы включить любой другой инструмент или даже человеческий голос; в общем, всех, кто хотел выступать на базах США вокруг Орлеана, у моста Сент-Илер, на улице Илье и на аэродроме Сарана. Тогда американцы уже не смогли бы обойтись без Риделла.
Как только Патрик познакомил Риделла с Мари-Жозе, та сразу увлеклась — но не музыкой, а свободой его суждений. Эта свобода буквально потрясла ее. И чем смелее выступал Риделл, тем безоглядней она верила ему. Возможно, он виделся ей мучеником. Риделл отучил ее читать Сесброна и дал свои любимые книги. Все, что в глазах Патрика Карьона выглядело провокационной или пустой болтовней, становилось догмой для Мари-Жозе. Она решила бросить отца, как Риделл бросил своего. Наотрез отказалась есть продукты из лавки Виров. Простила матери бегство, которое теперь называла бунтом и собиралась повторить сама.
Ее захлестнула ненависть ко всем прежним ценностям. Вийона внезапно сменил кумир Риделла — Артюр Рембо. Риделл по-прежнему числился в списках философского курса лицея, но давным-давно туда не ходил. Он говорил Мари-Жозе: «Любая школа — просто клика. Любая партия, любая религия, любое сообщество — бандитская шайка!» И Мари-Жозе восторженно соглашалась. Риделл окончательно завоевал симпатии Мари-Жозе, объявив, что любое образование ставит своей целью подготовку человека к рабству, лишение индивидуальности и усмирение всех ради выгоды избранных, что оно стоит на службе существующего порядка, ненасытного спрута-янки и вооруженного мира. Относительно спрута-янки Мари-Жозе тут же полностью с ним согласилась. Риделл был неутомимым оратором, готовым излить свой бешеный сарказм на всех и вся. Так, он восклицал:
— Лучше Реймон Копа[21], чем Билл Хейли!
Армстронга он называл «сахарной ватой» и говорил, что ему куда милее Торез, поющий «Крошку» в Бобиньи[22].
— Это старо! — твердил Антуан Маллер с сочувственным видом.
— Это современно! — твердил Патрик с жадным блеском в глазах.
— Это фальшивка! — твердил Риделл с презрительной миной.
— Какой-нибудь тостер в тысячу раз прекраснее «Джоконды»! — провозглашал Маллер.
— Голливуд — это вам не замок Шенонсо или Орлеанский собор! — провозглашал Патрик.
— Фальшивка! — повторял Риделл.
Риделл бормотал, что мир схватила за горло некая ужасная всесильная рука. Что она грозит задушить землю. Ее цель — абсолютное владычество, ее средство — неослабная хватка. Эта рука навязала людям свой закон. Его суть — деспотичное потворство, его голос — хруст долларовых бумажек. Торговцы вырядились военными и впервые в истории заполонили всю планету. Но это — последнее нашествие.
Они встречались в привокзальном кафе, которое хозяин переименовал в «Новый Орлеан». В те дни, когда Риделл играл там на пианино, зал всегда был полон лицеистов, бросавших ранцы прямо на столы.
Однажды Патрик пришел туда послушать Риделла вместе с Мари-Жозе и вдруг увидел сержанта Уилбера Хамфри Каберру; тот, шатаясь, подошел к стойке и осушил две кружки пива подряд. Он стоял весь красный, огромный, перед двумя пустыми кружками и уже принялся за третью. Пышная пена белела у него на губах, а мутный пустой взгляд уперся в играющего Риделла.