Американская оккупация - страница 42
Мари-Жозе процитировала Вийона, пытаясь перекричать гул вертолета:
— «Мы ходим под Дамокловым мечом…»[37]. Помнишь? Это Вийон.
Шум винтов заглушал все звуки. Вертолет взял курс на запад. Они проводили его глазами.
Наконец он исчез. Она сказала — медленно, почти неслышно:
— Я люблю тебя, Патрик.
— Неправда!
Голос Патрика звучал резко и сухо. В эту минуту Мари-Жозе хотелось его убить. Они сидели на каменной скамье. Берега реки снова обволокла тишь. Воздух был мягким, вода с тихим лепетом набегала на песок. Стоял июль. Они разговаривали, как прежде, когда еще грезили об Америке. Она подумала: хорошо бы сейчас незаметно нагнуться, открыть сумочку, лежащую позади на земле, вытащить спрятанный там флорентийский кинжал, со стоном вонзить его в спину Патрику, воскликнув при этом, что она его любит, что она никогда не любила никого другого, а потом упасть на колени, подарить ему прощальный поцелуй, встать, подбежать к Луаре, войти в воду, и пронзить кинжалом собственную грудь. Тогда кровь брызнет из раны смешиваясь с ленивыми волнами, и она наконец уйдет из жизни, и река понесет ее к Нанту и дальше, к морю.
Внезапно Мари-Жозе присела перед ним на корточки, сжала его колени, пристально взглянула в лицо.
— Я никогда его не любила, — сказала она тихо. — Клянусь тебе!
— Молчи! — отозвался он.
Он смотрел на ее поднятое к нему лицо. Она не была красива. Она была больше, чем красива. Черные волосы обрамляли лицо, подчеркивая впалые щеки. Тело стало еще выше и тоньше. Черные глаза блестели. Но эта красота больше не принадлежала ему, это тело внушало отвращение. Его переполняла ненависть при мысли о руках и теле мертвого Уилбера, заставлявшего ее сосать — или не сосать — член, которого больше не было.
— Патрик, прости меня!
— Ну встань же! — умоляюще сказал он.
— Патрик, прости меня за Уилбера. Когда я занималась с ним любовью, я любила тебя!
— А кого ты любила бы вместо меня, если бы занималась со мной любовью?
Она судорожно сжала его колено. Но он отдернул ногу.
Мари-Жозе села на песок. За рекой колокол в церкви Мена прозвонил полдень.
— Мне пора, — сказал он.
И добавил, что ему нужно встретиться с аббатом Монтре. И что он собирается продать свою установку.
— Почему ты хочешь продать установку Уилбера? — живо спросила Мари-Жозе.
Он не ответил. Встал со скамьи. Она все еще сидела на песке, цепляясь за его ноги и жалобно говоря:
— Я больше не существую. Я не могу существовать без тебя. Не могу жить без нашей мечты, без всякой цели в будущем!
Она умолкла. Рука ее дрожала. Он на миг прикоснулся к ее руке, чтобы разжать пальцы, вцепившиеся в его штанину. Длинные, ледяные, мягкие пальцы. Мари-Жозе прошептала:
— Когда больше не существуешь, это непоправимо.
Он бежал со всех ног через мост к дому кюре. Войдя во двор, он собрал и свернул электрические удлинители. Затем поднялся в бывшую комнату скаутов.
Он уже кончал паковать проигрыватель, как вдруг услышал голоса и скрип садовой решетки.
Аббат Монтре поднялся к нему в комнатку, за ним следовал Жан-Рене Жон. Отец Жана-Рене был богатым фермером из Блуа, он выращивал кукурузу. Патрик пожал руку младшему Жону. Аббат Монтре говорил, отряхивая пыль со своей ветхой сутаны:
— Епископ Реми сказал королю Хлодвигу, что Господь велит сжигать самое дорогое: Incende quod adorasti! Король же…
Патрик повернулся. У него был такой скорбный взгляд, что аббат тотчас умолк. Патрик Карьон тихо сказал ему:
— Отец мой, я хотел бы попросить вас кое о чем.
Жан-Рене Жон бродил вокруг установки, боязливо дотрагиваясь до инструментов. Патрик отвел аббата подальше, к лестнице. Там они и переговаривались шепотом, пока Жан-Рене Жон пробовал играть на барабанах. Он лупил по большому барабану так, словно перед ним был детский барабанчик. Он тряс хай-хэт так, словно играл на треугольнике.
Аббат Монтре задумался, глядя на решительное лицо Патрика.
— Ну хорошо, — сказал он наконец.
— Только я не буду служкой, — попросил Патрик.
— Я понимаю, малыш. Мне не понадобится служка.
Два дня спустя в темной затихшей церкви аббат Монтре отслужил поминальную мессу по усопшему Уилберу Хамфри Каберре.