Амос Счастливчик, свободный человек - страница 5

и ром, табак и порох пойдут в обмен на черный груз — рабов. Но из всех, собранных в огромных ямах, его интересуют только самые здоровые и крепкие.

Перед появлением покупателя пленников вытащили из ям и связали по двое, лодыжки и запястья обвили путами. В первый раз их помыли и покормили досыта, обрили головы, намазали маслом тела. Вот они стоят длинными рядами, покорно, терпеливо, словно животные, выучившие, наконец, урок повиновения. Охотники за рабами не нарадуются — три недели в ямах сделали свое дело. Молодые африканцы превратились в то, что требуется — товар, который можно обменять на другой товар.

Теперь двое белых осматривают свое достояние.

— Этот высокий парень пойдет за бочонок рома, не меньше, а то и за двадцать фунтов серебром, — говорит один.

— За него бы и побольше дали, не держи он голову так высоко, — отзывается другой.

— Не научился в яме, научится на корабле. Когда шагнет на землю, уже не будет голову задирать. А куда «Сокол» направляется?

— В Бостон[4], но сначала зайдет и в другие порты на побережье Атлантики. Рабы везде нужны, с десяток остановок сделает, не меньше.

От «Белого сокола» отошла маленькая шлюпка — там сидел хозяин. Теперь он прохаживался вместе с остальными белыми вдоль ряда, разглядывал чернокожих рабов. Указывал то на одного, то на другого, эти ему не нужны, пусть идут обратно в яму. Ему годятся только высокие и молодые — не старше двадцати пяти лет. Хозяин корабля гордился своим умением определять возраст и силу раба. Вот уже самые лучшие отобраны и поставлены в сторонке; блестят натертые до блеска пальмовым маслом, крепко связанные тела; покорно, уныло склонены головы — все, кроме одной. Хозяин щупает мускулы, проверяет крепость бедер, заглядывает в рот — все ли зубы на месте. Окончив осмотр, белые удаляются в палатку для совершения сделки.

Бумаги подписаны, сигнал к отправлению дан. Триста сорок пять чернокожих, заслуживших одобрение хозяина, куплены по всей форме, оплачены, переправлены на корабль и упрятаны в трюм. Палуба нависает так низко, что стоять приходится, наклоняя голову, а чтобы всем хватило места, лежать надо, тесно прижимаясь друг к другу, мужчинам по одну сторону трюма, а женщинам — по другую. Запястья и лодыжки рабам так и не развязали, и до утра не давали никакой еды. Такова обычная процедура погрузки. Помощник капитана только рявкает на пленников, то и дело норовит огреть плетью — всех надо держать в повиновении. Провинившихся не покормят и утром. Но крики и брань, доносящиеся с палубы, так же непонятны африканцам, как и биение тяжелых волн о днище корабля.

Ат-мун заставил себя сесть, выглянуть в крохотное круглое окошко, откуда в трюм поступает воздух. Солнце уже спускается. Лучи света отражаются в воде, освещают далекий берег. Заросли мангровых деревьев обрамляют темнеющие берега, над водой носятся неутомимые бакланы. Это его земля, где он родился и возмужал. Здесь, хотя лишь на одно мгновение, он был вождем своего племени. Он не знает, куда унесет его огромная птица, пока они лежат в ее брюхе. В одном только он уверен — этой земли ему больше не увидать. Ат-мун заговорил, но никто из Ат-мун-ши, а их тут было не меньше двадцати, не откликнулся. Их уже заставили позабыть и родное племя, и то, что они мужчины, воины. В темноте трюма раздавались не слова, а невнятное, бессмысленное мычание. Всю ночь, покуда корабль, распустив паруса и поймав попутный ветер, несся сквозь тьму, Ат-мун не смыкал глаз. Он пытался затвердить наизусть все, что помнил о своей прошлой жизни. Он хотел, чтобы в далекий путь отправилось не только его тело, но и душа.

Два месяца ушло на долгое путешествие, благоприятная погода сменялась штормами и штилями, после страшной жары наступал холод, от которого стучали зубы. Только раз в день африканцам разрешалось на час подняться на палубу. Они шагали взад-вперед, насколько позволяли путы, покуда их обиталище чистили и мыли уксусом. Потом и их самих обливали водой — соленой, обжигавшей голую кожу. Им выдавали скудную порцию пищи и снова отправляли вниз, в трюм. Малейшее неповиновение наказывалось ударами плети. Пока они были на палубе, Ат-мун не пытался заговаривать со своими соплеменниками. Он понимал — плети не избежать. Ему становилось все труднее и труднее отличить своих людей в массе тел, а они больше не отзывались на его слова. Еще сложнее было припоминать ту жизнь, что осталась позади. Жестокое обращение вкупе с ничем не заполненными днями притупляло все чувства — казалось, существует только настоящее, одна забота — урвать немножко еды, смочить водой вечно пересыхающий рот, вернуться с палящего солнца палубы в спасительную темноту трюма.