Анахрон - страница 8
Сковал угонщице руки. Потом снял на кухне бельевую веревку и связал ей ноги. Так оно вернее будет.
* * *
Квартира у Моржа была трехкомнатная. В одной комнате, где стоял телевизор и диван, Сигизмунд обитал постоянно. Там было более–менее прибрано. В двух других хранились разные вещи. Там Сигизмунд иногда вытирал пыль. Но нечасто. Только когда находило. Или перед Новым Годом, если не лень было.
Сигизмунд наклонился, взял девку за подмышки и поволок в одну из необитаемых комнат — ту, где стояла тахта. Пес тотчас же впился ей в ногу. Не со зла впился — играл. Сигизмунд пинком отогнал пса. Кобель–таки успел стащить с ее ноги одну чуню и улегся грызть.
Угонщица застонала, дернулась освободиться— не тут–то было. Добрые наручники крепко держали.
— Это тебе не дурь по вене пускать, — назидательно сказал эстонской наркушнице потомок польских шляхтичей.
Девка принялась изгибаться всем телом и горестно подвывать. Ломает ее, что ли?
Сигизмунд затащил девку в комнату и взвалил на тахту. Тяжелая оказалась. Отъелась, гадина, на эстонской сметанке.
Отдуваясь, Сигизмунд принес из кухни табуретку, сел рядом с временно притихшей девкой и стал наблюдать. Кобель тут же приперся с чуней, улегся рядом и начал усердно жевать, время от времени поглядывая на Сигизмунда — мол, ладно ли?
Угонщица, не моргая, глядела в потолок расширенными белыми глазами. Время от времени из ее горла вырывалось тихое жалобное поскуливание. Заслышав этот звук, кобель всякий раз делал бородатую морду набок — дивился.
Только сейчас Сигизмунду шибануло в нос всеми запахами девки. Пахло от нее сногсшибательно. Дымом. Потом. Дрянью какой–то, описанию не поддающейся. От кобеля, когда в тухлятине вываляется, так не несет.
Что дымом разит — ничего удивительного. На чердаках, небось, обретается.
На ней были чулки домашней вязки. Перед мысленным взором Сигизмунда всплыла трогательная работящая эстонская бабушка, которая там, у себя на хуторе, подоив коровку, сидит у очага и вяжет внученьке чулочки. Он даже взгрустнул. Ведала ли старушка, в какую мерзость внученька впала…
А что сказал бы девкин дедушка?
Подобно тому, как у каждого уважающего себя питерца имеется героическая бабушка–блокадница, всякий порядочный прибалт обязан иметь дедушку — «лесного брата». С бородой лопатой и обрезом. В это Сигизмунд верил нерушимо.
Ухлопает ведь непутевую, если узнает. Все эти непримиримые борцы с советской властью и русской оккупацией таковы.
На мгновение Сигизмунд увидел заснеженный лес, поляну, несгибаемого дедушку с обрезом и падающую внучку–наркушницу… Из ствола обреза сочится сизый дымок… Во внучке дыра размером с кулак… «Я тебя породил, я тебя и убью!» — сурово говорит дедушка — «лесной брат».
Ой, нет, это борцы с поляками так высказывались…
А ну его на хер, этот национальный вопрос.
Тут пленница резко дернулась. Из–под одежды вывалилась… э–э… фенечка.
Фенечка? Из дерьма керамического? Хрена лысого!
На шее у девки болталась лунница — украшение в виде полумесяца.
Золотое оно было.
Золотое!
Уж в чем–чем, а в этом Морж бы не ошибся. И золото — видно было — очень хорошее. Всяко не расхожей 583–ей пробы. К такому золоту вооруженную охрану приставлять полагается. Как в Эрмитаже, куда Сигизмунда водили для общего развития в составе 6 — «А» класса глазеть на скифский драгмет.
Сигизмунд стащил с девкиной шеи тяжелую лунницу. Угонщица пыталась не дать, башкой вертела, зубами лязгала, но Сигизмунд ей кулак показал. Осознала и притихла.
Лунница крепилась к девке кожаным ремешком. Простенький дерьмовенький ремешок. От пота потемневший, вытертый. На жирно поблескивающем желтом металле чеканка…
Сигизмунд поднес лунницу к глазам и ахнул. Прикусил губу. Глянул на девку с восхищением и ненавистью. Вот ведь что почти в открытую на шее таскает, гнида! По Питеру! По героическому — что бы там ни говорили — Питеру!
Лунницу поганили три свастики, расположенные полукругом. Та, что в центре,
— побольше, две на концах — поменьше.
Сделано было грубовато. Пробы на изделии не стояло. Из зубов да протезов отлито, не иначе. Мародерствовали родственнички–то девкины. Фашистские прихвостни.