Анастасия - страница 12

С меня содрали мешок. Я стоял в богато убранной комнате. Небрежно отстранив стоявшего у двери солдата, в комнату вошел скромно одетый человек. Увидев его, я окончательно забыл о темных подземных застенках. Правда, душевного спокойствия у меня не прибавилось, скорее наоборот. Я давно его знал и благоразумно заботился, чтобы наши пути не пересекались, а интересы не сталкивались, – для меня схватка с ним была бы гибелью.

Клеон его звали – вольноотпущенник, верный пес Пасифаи, главный поверенный ее тайных дел. Личность, обладавшая могуществом, стократ превосходившим мое даже во времена моего расцвета. Я не мог понадобиться ему ради пустяка…

– Стерегите этого человека, – сказал Клеон, не глядя в мою сторону. – Когда вернусь, скажу, что с ним делать дальше.

И скрылся в другой двери.

Бинотрис, числится подметальщиком дорожек в дворцовом саду

Ну а этот кубок – во здравие священного петуха! За быка я уже пил вроде. Эх, жизнь ты наша, эх, капризы богов, что вы с человеком–то выделываете! Плохо только, что в одиночку пить приходится, собутыльника иметь не разрешают, но, с другой стороны, имея такие деньги, имея такое вино… На кой ляд собутыльники, если разобраться? Ну их.

Нет, ну это ж надо! Тетка моя путается с одним царским соглядатаем, а у того брат служил в дворцовой страже, а у того племянница была любимой флейтисткой царя нашего, высокого Миноса. Вот и покатилось от человека к человеку, когда двадцать лет назад захотелось мне получить беспечальную доходную работенку.

Нашли такую, порадели за родственничка, ничего не скажешь. Пить вот приходится в одиночку, потому что, если словечко сболтнешь, – крышка. Ну да за такие деньги, с таким вином… Здравие великого Миноса!

Отменным все–таки мастером был Дедал. Голосники эти придумал, трубы хитрые, что–то там еще, все в стены поупрятано, я и не интересуюсь. Наворотил умелец – мне самому иногда страшно делается. Кашляну я в эту трубу – рев на весь дворец, а уж если я благим матом заору… Вот вам и рык Минотавра, держите меня, хохотать больно! Двадцать лет блажу чудовищем, а все эти олухи от страха поносом маются…

И всего–то десять раз в сутки – по казенным водяным часам. Я в эти часы, каюсь, давно вместо воды вино заливать приноровился – тоже мокрое, так же капает, время не хуже воды отмеряет, и веселей с ним как–то…

Вот и вся моя работа. Сто стран обойди, легче не найдешь. Только бы – язык за зубами.

Пора, что ли, по моим винным часам? Пора. Последнюю – во здравие Минотавра! Ну, я вам сейчас рявкну – боги уши зажмут. Собутыльника бы мне еще…

Пасифая, царица Крита

– Сначала доложили о Горгии, и пришлось его принять. Меня мутит от него, но ничего не поделаешь. Странно даже, что он мне не нравится, – высокий, сильный, загорелый, с красивой проседью, и этот короткий шрам на щеке его не портит. Разве что немного мрачноват, но мрачность я к числу мужских недостатков не отношу. Вполне в моем вкусе.

Но между нами стоит Минотавр. Двадцать лет я пытаюсь его уничтожить, и двадцать лет Горгий мне в этом препятствует. Наша взаимная ненависть такая давняя и немеркнущая, что стала привычкой, по–моему…

О, конечно, он всего лишь пришел сообщить мне, что на могучем и богатом Крите все обстоит благополучно: ремесленники работают, пахари пашут, жрецы возносят молитвы богам, враги нападать не собираются. Обычный визит вежливости, один из приближенных царя пришел засвидетельствовать почтение царице, как того требуют неписаные дворцовые законы. И я с долей кокетства – я все же не только царица, но и женщина – поддерживаю пустую болтовню.

Убила бы своими руками… Он не упомянул ни о вчерашнем отравителе, покушавшемся на жизнь Минотавра, ни о лучнике, выпустившем стрелу в него самого, – к чему? Мы прекрасно понимаем друг друга, он знает, что я знаю, а я знаю, что он знает… Мы с ним привыкли за двадцать лет выражать язвительные реплики посредством вежливых улыбок.

Правда, не он один во всем виноват. Он не более чем орудие. Уж если убивать, я начала бы с Миноса. Наверное, я единственная на свете женщина, которой муж так страшно отомстил за случайную измену – чудовищем в Лабиринте, вечным позором господствующей над дворцом каменной громады. И ведь каждый на Крите, да и за его пределами все знает… Что из того, что ни один критянин не смеет произнести это вслух – разорвут лошадьми, а за пределами Крита о Минотавре и его родителях судачат в открытую, – я все равно не слышу… Что мне до того, казалось бы? Но как бы там ни было, а самый страшный мой сон – тысячеголосый шепот в уши: «А мы знаем… Знаем…» И вдобавок сознание того, что ты – мать одного из самых отвратительных чудовищ, каких только знал мир… Как это могло случиться, о священный петух? К чему эта отвратительная выдумка о быке, ведь не было никакого быка, тогда, двадцать один год назад, был Тагари, молодой и красивый начальник конной сотни, и люди Миноса его убили, хотя Минос никогда, ни до этого случая, ни после, не трогал моих любовников. Как это могло случиться, о священный дельфин? Временами подступает острое желание самой взглянуть на Минотавра, посмотреть на страшилище, из–за которого я страдаю двадцать лет. Ненавижу… Неужели нет силы, способной заставить рухнуть серые стены Лабиринта, погребя под собой мой вечный позор?