Анатомия книжной реальности - страница 10

подсчитывающего, можно сказать, конкретизировать их. Но, если уж я равнодушен к описаниям одежды, то почему тогда я оставил фрак? Из-за «покушений на моду», только из-за этой фразы. Она характеризует человека в целом. Забавно и точно характеризует, и эта характеристика запоминается – люди вообще «покушаются» на многое, но им не всегда удается быть хотя бы даже всего лишь модными.

Но далее я все-таки еще не совсем объяснил, в чем принципиально состоит причина выделения мною текстового куска о молодом человеке. А должен ли я объясняться? Просто он мне запомнился, и всё… Э, нет, так не пойдет. Так мы вернемся к тому самому беспросветному субъективизму (мне нравится то, а другому – другое), с которого всё у нас и начиналось. Здесь мы подходим к формулировке правила выделения текста, которое можно назвать правилом аргументации. А прозвучит это правило так: каждый человек, выделяя определенную часть текста, должен аргументировать причину этого выделения (требование достаточно очевидное в теории, но совсем непросто осуществимое на практике – с этим вынужден будет согласиться любой практикующий). Только так, я думаю, мы сможем защититься от потока непонятно по каким причинам выделяемого или не выделяемого текста.

Итак, хотя речь всегда идет просто о запоминающихся моментах текста, мы при этом должны отдать себе (а при исследовании – и другим) отчет в том, почему тот или иной отрывок достоин того, чтобы остаться в памяти. Почему же вдруг этого оказался достоин молодой человек? – ведь он не играет в повествовании никакой роли. Он ничего не сделал, а только «придержал рукой картуз». Он больше не объявится на страницах «Мертвых душ», исчезнув, едва появившись. Посмотрел на экипаж, придержал рукой картуз и исчез. Так вот это-то и крайне любопытно, ведь в жизни много такого, что вызывает у нас интерес, никак, вроде бы, существенно не влияя на нашу жизнь. Гоголь – большой мастер по указанию на все эти «мелочи», он выводит их на первый план, и они становятся значимыми или, скажем так, они обращают на себя внимание. Два мужика, обсуждающие колесо, молодой человек, посмотревший вслед бричке – для них проехавшая бричка стала «событием», не сказать чтобы существенным, но достойным некоторого внимания. А для нас, в свою очередь, они сами стали достойными внимания. Они стали для нас именно тем, чем для них стала бричка – поводом, чтобы обратить на них внимание. Но почему тогда я предпочел молодого человека разговору о колесе? На этот вопрос мне ответить не так легко – вполне возможно, просто потому, что один отрывок по сравнению с другим менее «избит». Все (преувеличение!) помнят про колесо, и мало кто помнит о молодом человеке. Ну а я запомню молодого человека, от «колеса» то всё равно никуда не денешься.

Итак, будем считать, что с первым абзацем мы разобрались. Идем дальше:

«Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо. Он выбежал проворно, с салфеткой в руке, – весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галерее показывать ниспосланный ему богом покой. Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устроивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего. Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна, в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками. В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 1.).