Ангел страха. Сборник рассказов - страница 17

— Он немилосердно искажает факты, — озабоченно говорил отец. — Это — последствие сказок и фантастических повестей. Я бы охотно сжег всю эту детскую литературу! Пусть он набирается трезвых, положительных сведений…

— Меня беспокоит другое, — печально возражала мама. — Ты сам знаешь, что у него дурная наследственность. Я так боюсь, что ему передадутся мои припадки черной тоски. Конечно, у меня это — последствия искалеченного, мистического воспитания, но мне так страшно за него… О, научи же меня, научи, что надо теперь делать!

— Факты, — говорил папа, точно топором рубил. — Факты… естественно-научное образование… дисциплина ума…

Трунину было жаль маму. Мама у них была больная. Болезнь ее называлась «нервами», но это была ужасная болезнь. Разыгрывалась она обыкновенно под вечер. У мамы тряслись руки и плечи, так что страшно было смотреть, и глаза ее испуганно блуждали по всей комнате. Она кричала, чтобы как можно плотнее завесили на окнах шторы, и ложилась, уткнувшись лицом в стенку дивана.

Посылали за доктором. Папа клал ей на сердце лед, давал успокоительных капель, и потом долго за полночь было слышно, как он читал маме вслух книги и газеты.

— Отчего это с тобою, мама? — спрашивал Трунин на другой день утром.

— Не слушай глупых няниных сказок, — говорила мама в этих случаях, — меня в детстве тоже пугали разными глупостями, и это, видишь, отзывается до сих пор. Кого в детстве пугают собаками, тот и взрослый боится собак. Конечно, это смешно, но бороться с этим трудно. Ты, мой мальчик, расти смелым, ничего никогда не бойся. Не лги также никогда, не фантазируй! Запомни, мои дорогой (может быть, я долго не проживу, и ты без меня уже сделаешься большим): ложь, хотя бы та же и прекрасная, рано или поздно разобьет твое сердце. С детства приучайся смотреть правде в глаза…

— Это, мама, называется «факты»? — спрашивал Трунин, серьезно глядя на нее.

— Да, мой малютка, это называется «факты», — говорила она с невыразимо печальным вздохом, покрывая его лицо горячими поцелуями.

И мальчика засаживали за книжки, где говорилось о земле, о воде, о воздухе, о диких племенах и о жизни животных. Иногда приходил отец, строгий, нетерпеливый, с таким видом, точно он перед тем выпил ложку микстуры; он присаживался к сыну за стол, и неудачно подделываясь под детский язык, заводил «научную беседу» об атмосферических и других явлениях.

Мальчика хронически мучила беспросветная гнетущая скука. В эти часы ему казалось, что все забыли его и отвернулись от него. Заботы отца и матери, их книжки, рациональные игрушки и «научные беседы» он считал частью официальною. В каждом их слове, в каждом их жесте для него звучало: Мы — родители: наш долг научить тебя фактам!

Боже! Как он ценил, когда мать просто приходила иногда, по вечерам, к его кроватке. Он обнимал ее руку, и она тихо перебирала его волосики. Какая странная дума отражалась в ее тревожных глазах! Он чуял это тепло ее души и это глухое беспокойство, которое смотрело из ее глаз. Как бы ей хотелось перекрестить его на сон грядущий, как крестила ее в детстве когда-то мать! Как бы хотелось ей слить с ним трепещущие уста в давно забытой молитве!

Но она не могла этого сделать, потому что считала это почему-то нелепостью. Нелепым она считала и свое детство, когда она ходила в гимназию с ученической сумкой.

Это были далекие времена. Они невольно вспоминаются, когда посещаешь на кладбище забытые могилы… Почему и как это случилось, она не могла отдать себе ясного отчета: жизнь захватила! Самолюбие, боязнь отстать от других или показаться смешной, молодость, отсутствие ответственности и беззаботность. А теперь она чувствовала себя как бы виноватою перед этим темноглазым мальчуганом, который пытливо всматривался в ее лицо.

Она отгоняла от себя эти неотвязные мысли, и вдруг ей чудилось небо, темное и глубокое, а там дрожат звезды, холодные и безучастные… Она куталась в свой вязаный красный платок, прижимала к себе маленькую доверчивую ручку ребенка и старалась ни о чем не думать.

Что же касается отца, то он почти всегда казался чужим. Он всегда о чем-то сосредоточенно думал: ел ли суп, ласкал ли маму, или ходил по комнатам. Казалось, он торопился что-то обдумать, такое важное, от чего зависела вся его дальнейшая жизнь. Трунин заметил, что иногда он стряхивает с папиросы пепел, которого там нет; очень часто, когда мама спрашивает его, не желает ли он еще чашку чаю, он, вместо ответа, вынимает часы и бессмысленно смотрит на них. Иногда Трунину кажется, если бы внезапно умерла мама или провалился дом, папа сообразил бы это не сразу, а совершенно так же бессмысленно вынул бы часы и начал бы на них смотреть. Поэтому он боялся отца: Бог знает, о чем он думает, где он живет! Об отце он знал в сущности только две вещи: что он служит в казенной палате и в свободное время, по вечерам, пишет вот уже много лет какое-то загадочное, нескончаемое сочинение. Иногда он берет отдельные листы своей рукописи, почти истлевшие, желтые, местами перечеркнутые и по целым часам читает из них маме что-то непонятное, похожее на математику, причем глаза у мамы такие печальные, словно перед ней проходит вся ее жизнь смутная, неудавшаяся.