Анка - страница 10

— С благополучием, батя?

Тимофей кивнул головой, взял мешки с нитками и заскрипел крутыми ступеньками крыльца. Молчание его зародило в Павле тревогу. Он посмотрел вслед отцу, подумал: «Неужто узнал? Кто ж бы это ему?..» — и повел лошадь во двор.

В курене Тимофея встретила его мать, полуслепая старуха. Она протирала пальцами одной руки слезившиеся глаза, а другой — тянула к пояснице кофточку, зацепившуюся за высокий горб. Тимофей положил у простенка мешки, разделся, сел за стол. Старуха накрошила хлеба в глубокую миску, вылила в нее кувшин молока, поставила на стол.

— Кормись, Тимоша, — и прислонилась горбом к печи, прикрыв ладонью беззубый, всегда полуоткрытый рот. Она долго смотрела на сына, разминая пальцами пергаментные, прошитые морщинками губы. Подошла к столу, села рядом, вздохнула.

— Грех на хуторе случился.

У Тимофея замерли желваки. Он поднял голову, вопросительно уставился на старуху.

— Семь рыбаков не возвернулись. На крыгах унесло.

— Не велик грех.

— Тяжкий сынок… — она покачала головой и заплакала.

Тимофей спокойно продолжал есть. Вошел Павел. Он постоял у порога, несмело прошел к печи, снял с задвижек портянки и стал переобуваться.

— Ну, Пашка, — заговорил Тимофей, выбирая из бороды крошки хлеба. — Ниток теперь в достатке. Вон сколько, — он указал на мешки.

Павел обматывал портянкой ногу и не смотрел на отца.

— И рыбку будут свежаком забирать. Прямо с баркаса. На все договоренность есть. Улов бы богатый господь послал.

Павел молчал. Согнувшись, он набивал на ногу тесный сапог. На бронзовые скуластые щеки падали пряди курчавых волос. Тимофей отодвинул чашку, пытливо посмотрел на сына.

— Пашка!

Павел разогнулся.

— Погляди на меня. Ну? Почему закручинился?

— Звезда под лед пошла, — Павел отвел глаза в сторону.

— Как это пошла?

— Утопла…

— Раз-зява! — закричал отец, приподнявшись. У него кровью налились глаза, подломились в коленках ноги. Опустился на скамейку, выдохнул:

— Сказывай.

Павел стал рассказывать о случившемся, украдкой бросая взгляды то на стенку, где висела короткая плеть, то на отца, вобравшего голову в плечи. Тимофей все ниже гнул косматую гриву волос и хмурил лицо, шевеля колечками усов. Он слушал сына, но не понимал ни одного слова. В его сознании горела мысль только о погибшей лошади и сетках, неизмеримая жадность мутила рассудок. Ударом ноги опрокинул стол, — плеснулось в воздухе сизое молоко, хрустко разбилась глиняная чашка. Старуха в испуге отшатнулась к окну, перекрестилась.

— Тимоша, молил бы бога, что он хоть сына-то…

— А кобылу? — затрясся Тимофей. — А сетки?

Он тяжело поднялся и повел глазами по прихожке. Старуха поспешно ушла в горницу. Тимофей хотел обратить свой гнев на бога, что часто делал украдкой от Павла, однако вовремя спохватился.

Он не верил в бога, но дома размашисто крестился для видимости. Сына держал в богобоязни и не выпускал из-под своей воли. Воспитанный покойной матерью в строгой набожности, Павел был кроток, и когда отец в порыве бешенства кричал: «Снимай штаны!», он, несмотря на то, что обладал огромной силой и мог бы постоять за себя, оголялся до коленок, покорно ложился на скамейку и молча, не шевелясь, горел под крепкими ударами плети.

«Ищет», — подумал Павел, не отрывая от плети тревожного взгляда. Чтобы не слышать хлестких слов, он опустил штаны и повалился на скамейку. Тимофей вздохнул, медленно прошел к вешалке, надел картуз, взял мешки и вышел из куреня. Павел выбежал на крыльцо: отец, пошатываясь, разбитой походкой шел по двору; заглянул в конюшню, в раздумье постоял и скрылся в амбаре.

Павел обхватил руками подпорку крыльца и прижался к ней лбом в мучительной тревоге: что с отцом?

Навалился грудью на высокие перила сходней и низко опустил отяжелевшую голову.

— Колокольчики-бубенчики! — вдруг раздался девичий выкрик.

Павел, встряхнув чубом, выпрямился, бросил взгляд через плечо на улицу.

— Почему закручинился? — Анка улыбнулась, закинув голову. — Ай штаны батька латал?

Павел цепко ухватился за перила. Слова Анки хлестнули по сердцу.

— Нет.

— Так ли? А почему в клуб перестал ходить?

«Издевается», — подумал он и, сощурив глаза, отвернулся.