Анка - страница 21

Товарищи вытащили его за ноги и, бросив в подчалок, отъехали от берега. Он покрутил головой, отфыркнулся и опять хрипло затянул:

Кострюков сошел вниз.

— Стой! Велю всем на берег возвернуться на поверку. Пьяных не пущу. Не пущу!

Вскипел Тимофей. Загреб в рот бороду, не разжует никак, стал на корму, поднял руки, вращая вокруг глазами:

— Братцы!..

Рыбаки смолкли. Настороженно притих берег.

— Где мы? На берегу или на воде?

— На воде-э-э-э!

— Кто ваш ловецкий атаман?

— Ты-и-и-и!

— Кому вы должны повиноваться?

— Тебе, Тимофей Николаич!

— Ставь паруса! — приказал Тимофей, снимая с головы картуз.

Глухо заскрипела рея, взметнула просмоленный парус. Судорожно затрепетал у носовой части кливер, выпукло вздулся и замер. Качнувшись, «Черный ворон» круто лег на бок. Его подхватили волны, увлекая вдаль.

— С богом! — перекрестился Тимофей, стоя у руля.

Вслед «Черному ворону» дружно замахали крыльями парусов остальные баркасы.

Кострюков сердито посмотрел на Анку.

— Что же ты глядела? — упрекнул он ее и пошел наверх.

Навстречу ему бежала в сапогах и брюках Дарья. Она сунула под платок выбившиеся волосы, тревожно проговорила:

— Что теперь делать? Григорий опять натрескался. Не добудишься его.

Кострюков обвернулся и только теперь заметил одиноко дремавший у берега баркас Васильева. Усмехнулся невесело, покачал головой:

— Опять…

— Я одна пойду в море, — решительно сказала Дарья.

— Погоди, — остановила Анка. — Отец! Поезжай с Дарьей. Григорий заболел.

Панюхай повел носом:

— Не желаю на чужом. Мы к своему привыкшие.

На берегу топтался, с сумкой на спине, отставший сухопайщик. Он дымил глиняной трубкой и с досадой поглядывал вслед уходившим в море баркасам.

— Отстал, что ли? — окликнул его Кострюков.

— Малость задержался, и вот… Теперь Тимофей Николаич в обиде будет на меня.

— Желаешь в море?

— Да как же не желать…

— Езжай с Дарьей. Свою долю получишь сполна.

Сухопайщик, обрадовавшись, прыгнул в подчалок…

…Проснувшись, Григорий окликнул Дарью. Вышел во двор, заглянул в сарай. Ни Дарьи, ни сеток. До крови прикусил губу, бросился к берегу. В конце улицы, на повороте, столкнулся с Кострюковым. Скользнул растерянным взглядом по сторонам, сгорбился и стыдливо опустил голову.

— Поздно… Не догонишь… — холодно бросил на ходу Кострюков.

Григорий поднял глаза. Последний луч солнца упал на воду, и его захлестнуло волной. Баркасы уплывали к синеющему горизонту.

Плотные весенние сумерки мягко ложились на воду.

Щекотной свежестью струился с востока Грега, будоражил море. Волны шумно табунились вокруг баркаса, звонко шлепались о борта.

Дарья налегала на румпелек, выпрямляла баркас. Оборачиваясь, подолгу смотрела тоскующими глазами на бледные огоньки хутора, мерцавшие вдали.

«Сгубился человек. Дурной болезнью захворал…» Перед глазами маятником качается мокрое, с перекошенным слюнявым ртом лицо Григория, от которого несет хмельным перегаром. Она чувствует тошнотворный запах водки, содрогается. Полынной горечью сушит сердце обида, подкатывает к горлу. «Всегда были вместе… Теперь одна… Зачем же так?» Она опять оборачивается, щуря полные слез глаза. Пьяно качаются едва видимые огоньки, тонут в густеющей сумеречи.

Дарья вздохнула. «Что поделаешь… Придется самой», и к сухопайщику:

— Засвети фонарь. Смерклось.

— Погоди! — отозвался он, роясь в сумке и звеня посудой. — Ветерок свежает, продрог малость.

Дарья насторожилась.

— Ты что делаешь?

— Греюсь, — спокойно ответил сухопайщик.

Бросив руль, метнулась к нему:

— Не смей пить водку!

— Чего боишься? — Он отстранил ее. — Рыбачкой прозываешься, а порядка не знаешь. Наш брат и до ветру с водочкой ходит, а как же в море без нее обойтись? Эх, ты… — и потянул из горлышка.

Дарья вырвала литровку, швырнула в море.

— Не смей, говорю тебе! А то к берегу поверну, — и села у руля.

От неожиданности сухопайщик на мгновение растерялся. Развел длинными руками и ни слова не промолвил, но глубоко затаил обиду. Надел винцараду, зажег фонарь, прикрепив его у носовой части баркаса, задымил трубкой. В неярких ее вспышках Дарья видела, как зло горели припухшие глаза, сверлом вгрызались в нее, — и чувствовала зябкую, передергивающую тело дрожь.