Аноним - страница 18

Мне было так хорошо в эти минуты, блаженство не думать ни о чем было так сильно, что мне и в самом деле казалось, будто все важное уже решено или решиться в самом скором будущем. Проходило еще время, и я полностью забывал о своих догадках и только видел, что мы не можем еще касаться некоторых тем, охотно понимая, что надо щадить друг друга.

Мы не договаривали и, улыбкой показывая, что оба знаем о несказанном, расставались до вечера.

Вечером, придя домой, я замечал, что в жене за день происходила какая-то неведомая мне внутренняя работа и она уже не та, что утром. Ее взгляды и интонации будто говорили мне: «Да, да, мы помирились, но не это самое важное. Главное — это дела и еще нечто, о чем мне не хочется говорить». Я ощущал укол самолюбия и уже готовую апатию и, чтобы поправить это, опять, как утром, обнимал жену, чувствуя, что делаю не то, что хотел. Она понимала меня по-своему и пугливо озиралась:

— Ну, что ты? Ребенок увидит. Подожди… Ночью, — говорила она, и я невольно поддавался этой игре.

На следующий день я в самых неожиданных ситуациях вспоминал ночные сцены, не в силах отделаться от неприятного осадка.

Я понимал, что все дело во мне, в той смеси примитивного желания и странного духовного состояния, которое так живо было ночью и так неприятно теперь. Оно-то и мучило меня, вызывая ощущение стыда и неловкости. Но как только я пытался вспомнить его, я видел себя и жену со стороны, и у меня ничего не получалось.

Впрочем, мысли об этом появлялись лишь мельком. Впечатления внешней жизни и тут поглощали разъедавшую меня кислоту. Мое сознание незаметно переключалось на другое.

Думать о себе, о жене, о чем-то конкретном не хотелось, и я думал о людях вообще, о крамольном тогда анализе малых социальных групп, о ролевом поведении в семье, о социальной психологии личности, невольно чувствуя значительность и глубину этих мыслей по сравнению с моим маленьким и неказистым семейным дельцем.

Проходило еще несколько ровных дней, и я видел, что скандалы занимают в нашей жизни совсем незначительную часть времени и что жизнь эта — вполне нормальна и благополучна.

Однако когда я задавал себе вопрос: «Счастлив ли я?» — меня охватывала уже знакомая апатия, и я опять видел все те же, годами повторяемые приемы привлечения, соблазнения и бессмысленного наслаждения. Я вспоминал то подобие романа, то время нашего первого сближения с женой, когда все это было искренним, и удивлялся тому, как сильно изменились я сам и жена и как убого неизменны были все это время приемы нашей близости. Это казалось мне неисправимым, но сознание того, что я гублю жену и себя, сознание странной неестественности наших отношений постепенно все больше мучило меня, и как раз в это самое время происходил новый скандал, и я замечал все ту же неприязнь, доходившую до ненависти, которую мы так искусно прятали. В эти минуты я переживал что-то вроде судороги. И вся жизнь казалась мне судорогой. Будто меня несет на плоту, бревна которого развязались, и ноги мои разводит в разные стороны. Я понимаю, что провалюсь неизбежно, но в то же время знаю, что это — норма, что другой жизни не будет, и отчего-то надеюсь, что так можно протянуть долго.

Именно тогда, в эти два или три года, во мне произошла перемена, разделившая всю мою жизнь на две части.

Подготовило эту перемену все случившееся в семье или она происходила на этом фоне — теперь трудно судить, но то, что все это было связано — несомненно.

Я все еще до ночи пропадал на работе или в читальном зале, и хотя это отразилось видимо на моей карьере: я довольно быстро защитил кандидатскую, написал много статей по социологии, стал постоянным автором известного журнала, почти завершил докторскую, стал доцентом, и уже поговаривали, что я вполне могу стать профессором в 40 с небольшим лет, — я знал, что весь этот взлет не надолго.

Так же как и в семье, я чувствовал, что почти все там происходит независимо от моей воли, так и здесь я видел, что все это продвижение не имеет отношения ни к тому, что я хотел, ни к моим реальным ценностям, ни к тому, что было внутри меня.