Аноним - страница 20

Я не верил ни одному его слову и почти не слушал. Мне давно было ясно, что все происходящее в семье не имеет объяснения на человеческом языке, но меня гипнотизировал сам этот мерно вышагивающий по комнате человек, его жизнеутверждающий прагматизм, в котором мне виделась все та же гнувшая и ломившая всех без разбору сила.

Наконец, он уставал от моего молчания и начинал есть, пить чай, жевать, шуршать обертками от бутербродов, а я выходил на улицу.

Был март, и везде еще совсем по-зимнему лежал снег. Но днем уже ярче выделялись контуры зданий, и серое небо не источало прежнего полумрака. Вечером же и ночью на улице было так тепло, что не хотелось возвращаться в помещение. Я специально выходил на улицу вечером, надеясь, что в темноте невозможность узнать что-либо в родном городе после стольких лет будет мне не так неприятна.

Я ехал в центр, который, казалось, помнил больше, но и там терялся на каждом углу. Здания и улицы, о которых я забыл, постоянно пересекали небольшие островки знакомых мне мест, и все путалось в моей голове. Такой длинный прежде главный проспект стал без привычных трамваев широким, как стол, и будто укоротился. Дворцы и соборы появлялись на моем пути как-то совсем буднично, и их реальный облик в свете прожекторов, с людьми и машинами вокруг, никак не давал мне вспомнить картины моего детства. Я ехал через мост, надеясь увидеть тот неповторимый узор светящихся в дали фонарей, который был для меня лицом города, тех фонарей, что проникли в полудрему моего детства, когда я засыпал в тряском трамвае на руках у матери; но мост оказывался слишком коротким, и узор, мелькнув, исчезал. Я пытался найти улицу и дом, где мы жили, но, не помня адреса, обнаруживал сразу несколько знакомых мест, и только школу мне удалось признать в перекрашенном из красного в зеленое здании, лишенном колоколенки, с незнакомым мне большим деревом во дворе. Ему было лет сто или больше, и что-то особенно грустное было для меня в этом.

В середине дня, после заседаний, мой сосед уезжал по магазинам, и я оставался в номере один. Я ничего не делал, не читал, не писал, не слушал радио, не спал, не ходил и, кажется, переставал существовать, погружаясь в блаженную пустоту светло-серых стен и черно-стеклянного блеска гравюры в рамке. Я проводил рукой по коричневому зеркалу стола, и мои дрогнувшие ноздри вдруг улавливали исчезающий запах сырых досок крыльца после дождя, прибитой каплями пыли и осязаемую влажность воздуха, а сам я оказывался у толсто накрашенного подоконника и безнадежно белой занавески, в Куйбышеве, где мы жили с матерью, смотрящим на пронизанный холодом лес, на глинистую дорогу с лужами, взволнованно-завороженным этой неуютностью пустыни за стеклом.

«Опять ты берешь мои вещи без спроса, — говорил голос матери. — Иди в магазин, купи две черного и песку».

Я захлопывал медицинский атлас с красно-синим разрезом глаза и оборачивался.

В номере по-прежнему — пусто, только дверца шкафа с мелькнувшим зеркалом дугой плывет по комнате, открывая на стене черное с белым пятно моего города в металлическом блестящем квадрате.

Зазвонил телефон, и уверенный женский голос что-то командно скандировал, возвращая меня в приятное начало простуды. Я спускался в аптечный киоск и потом в буфете, грея руки о чашку, снова видел плывущую стену домов с неживым блеском стекол. Следом двигались бесконечно переезжающие с места на место люди, никогда потом не видевшие дома, где родились.

Мелькал арест отца в 35-м, проезжала наша высылка с матерью в Куйбышев, а потом в 41-м — в Сибирь, казенной нежитью вертелась в руках в 58-м «справка о смерти», разменявшая жизнь моего отца, фестивальным румянцем наливались портреты вождей на улицах, и снова шли и шли безымянные в кепках.

От чая меня начинало подташнивать, я перебирал руками остывающую чашку и вспоминал, как однажды в Куйбышеве услышал разговор соседки с матерью о том, что какого-то человека заставили подписать обвинение, пригрозив арестом жены, как раз ожидавшей свидания с ним в небольшом дворике, видном из окна кабинета следователя, и как я долго думал затем, что именно так было и с моим отцом.