Аншлаг - страница 15

Все дальнейшее произошло до чрезвычайности быстро. Не то чтобы часа, даже умом постижимого времени не было, какой-то путаный клубок. Одно произведение Виннер играл очень долго, так долго, что у Леры начала кружиться голова, оказалось, что Лера совсем не хочет слушать музыку, а хочет домой, ведущий номеров не объявлял, он только появился вначале, чтобы сказать, «начинаем второе отделение…», Лера хотела попросить программку у супругов, что справа, но у нее начали дрожать колени, с такой силой — никогда раньше она с этим не имела дела, — что ей пришлось положить на них руку, поэтому руку, чтобы взять программку, если они согласятся ее дать, она отнять не могла. Она прочитала в чужой программке слово «баллада», баллада могла быть, конечно, такой длины, но сейчас или раньше она исполнялась? Если сейчас, то напрячься, вникать в нее не было никакой возможности. Колени дрожали крупной, настойчивой дрожью, Лере в страхе казалось, что дрожь передается по ряду и сейчас со всех сторон начнут возмущаться, искать, кто там дрожит. Аплодисменты и улыбки довольных людей, любителей музыки, слились для нее в мутный кошмар. Все они купили билеты не так, как она, а за полгода. И все они знали то, что положено, и все, что нужно. А то, что знала она, одна на весь зал в этой нелепой и мокрой блузке, нужно унести, и побыстрей, проскользнуть, чтобы никто не заметил, но когда же, когда же конец?! Виннер был, как и прежде, прекрасен. Но вся воля ее уходила на борьбу с дрожью, особенно с дрожью в ногах. А уцелевшая часть ее «я» — убогая, бедная часть — покорно прощалась, прощалась с Виннером, и голос ее становился глуше, тише. И, наконец, смолк. И тут наступил покой.

Раздались последние, неожиданно ясные звуки, печальные, низкие, они тоже прощались, со всеми, они уходили будто в глубь земли, как влага, и смолкли, исчезнув. Вот и не стало музыки. Все, все прекратилось.

«Здесь ничего нельзя трогать. Ничего», — подумала Лера.

Виннер встал. Раздались продолжительные аплодисменты. Он несколько дольше обычного кланялся и, наконец, попрощавшись как бы, удалился.

Но публика азартно и дружно заявляла и даже настаивала на своих правах. Она все вызывала и вызывала артиста. Наконец, вышел вместо него ведущий, он улыбался, поощряя, давая понять, что правила игры ему хорошо известны и что он как будто бы с теми, а на самом деле он с публикой заодно, пусть будет спокойна, он в обиду ее не даст, и, улыбаясь совсем по-домашнему, он приоткрыл рот, овации быстро пошли на убыль.

— Вальс, — сказал он.

Переполненный зал произвел специфический краткий шум, шумок, с победным оттенком. И сразу же, дружно и расторопно, обеспечил должную тишину.

Виннер вышел, сел за рояль. Но зачем-то медлил. Определенно, были на то свои причины.

Чудилось, будто его невеселое, даже скорбное лицо (зритель, как правило, видел лишь правый профиль) освещена изнутри слабым подобием света улыбки.

В данный момент Виннер медлил. Он все с той же улыбкой приподнял руки… При свете огромных хрустальных люстр разгоряченный, но в мгновение ока притихший зал с интересом следил: что сие означало? (Кое-кто, кто особенно чутко следил, уже тоже слегка улыбался, вслед за Виннером. Безотчетно.) Что-то, да… Но что? В этой краткой задумчивости был оттенок игривости. После столь сложной, изысканно-тонкой программы всего лишь вальс? Вальс?

О нет, в самом деле, оно есть, есть великое и истинное обаяние в этом свободном общении между артистом и залом! В этой, и в самом деле, игре, затеваемой сразу же после программы с ее твердыми пунктами, когда в силу вступают уже желание, прихоть, экспромты, сюрпризы, щедрость, и самая истинная и страстная благодарность. Оттого, вероятно, залы так любят после концертов этот момент «послесловия» и, усердствуя, не щадя своих сил, жаждут, жаждут длить его, длить, при этом, ясное дело, безжалостно испытывая чьи-то силы, но тем самым испытывая и меру своей любви, а также и меру взаимности.

Виннер приподнял руки… Но все с той же улыбкой, передумав, положил на колени. Затем он собрался, подался вперед и не спеша коснулся клавишей.