Антимиры - страница 17

как огненный лист за вагоном…

Спасите!

1961

Лонжюмо

Поэма

Авиавступление

Посвящается слушателям

школы Ленина в Лонжюмо

Вступаю в поэму, как в новую пору вступают.

Работают поршни,

соседи в ремнях засыпают,

Ночной папироской

летят телецентры

за Муром,

Есть много вопросов.

Давай с тобой, Время,

покурим.

Прикинем итоги.

Светло и прощально

горящие годы, как крылья, летят за плечами.

И мы понимаем, что канули наши кануны,

что мы, да и спутницы наши, –

не юны,

что нас провожают

и машут лукаво

кто маминым шарфом, а кто –

кулаками…

Земля,

ты нас взглядом апрельским проводишь,

лежишь на спине, по-ночному безмолвная.

По гаснущим рельсам

бежит

паровозик,

как будто

сдвигают

застежку

на «молнии»

Россия, любимая,

с этим не шутят.

Все боли твои — меня болью пронзили.

Воссия,

я — твой капиллярный

сосудик,

мне больно когда –

тебе больно, Воссия.

Как мелки отсюда успехи мои,

неуспехи,

друзей и врагов кулуарных ватаги.

Прости меня,

Время,

что много сказать

не успею.

Ты, Время, не деньги,

но тоже тебя не хватает.

Но люди уходят, врезая в ночные

отроги

дорог своих

огненные автографы!

Векам остаются — кому как удастся –

штаны — от одних,

от других — государства.

Его различаю.

Пытаюсь постигнуть,

Чем был этот голос с картавой пластинки.

Дай, Время, схватить этот профиль,

паривший

в записках о школе его под Парижем.

Прости мне, Париж, невоспетых

красавиц.

Россия,

прости незамятые тропки.

Простите за дерзость,

что я этой темы

касаюсь,

простите за трусость,

что я ее раньше

не трогал.

Вступаю в поэму. А если сплошаю,

прости меня, Время, как я тебя часто

прощаю.

Струится блокнот под карманным

фонариком.

Звенит самолет не крупнее комарика.

А рядом лежит

в облаках алебастровых

планета –

как Ленин,

мудра и лобаста.

I

В Лонжюмо сейчас лесопильня.

В школе Ленина? В Лонжюмо?

Нас распилами ослепили

бревна, бурые, как эскимо.

Пилы кружатся. Пышут пильщики.

Под береткой, как вспышки, — пыжики.

Через джемперы, как смола,

чуть просвечивают тела.

Здравствуй, утро в морозных дозах!

Словно соты, прозрачны доски.

Может, солнце и сосны — тезки?!

Пахнет музыкой. Пахнет тесом.

А еще почему-то — верфью,

а еще почему-то — ветром,

а еще почему не знаю –

диалектикою познанья!

Обнаруживайте древесину

под покровом багровой мглы.

Как лучи из-под тучи синей,

бьют

опилки

из-под пилы!

Добирайтесь в вещах до сути.

Пусть ворочается сосна,

словно глиняные сосуды,

солнцем полные дополна.

Пусть корою сосна дремуча,

сердцевина ее светла –

вы терзайте ее и мучайте,

чтобы музыкою была!

Чтобы стала поющей силищей

корабельщиков, скрипачей…

Ленин был

из породы

распиливающих,

обнажающих суть

вещей.

II

Врут, что Ленин был в эмиграции.

(Кто вне родины — эмигрант.)

Всю Россию,

речную, горячую,

он носил в себе, как талант!

Настоящие эмигранты

пили в Питере под охраной,

воровали казну галантно,

жрали устрицы и гранаты –

эмигранты!

Эмигрировали в клозеты

с инкрустированными розетками,

отгораживались газетами

от осенней страны раздетой,

в куртизанок с цветными гривами –

эмигрировали!

В драндулете, как чертик в колбе,

изолированный, недобрый,

средь великодержавных харь,

среди ряс и охотнорядцев,

под разученные овации

проезжал глава эмиграции –

Царь!

Эмигранты селились в Зимнем.

А России

сердце само –

билось в городе с дальним именем

Лонжюмо.

III

Этот — в гольф. Тот повершен бриджем.

Царь просаживал в «дурачки»…

…Под распарившимся Парижем

Ленин

режется

в городки!

Раз! — распахнута рубашка,

раз! — прищуривался глаз,

раз! — и чурки вверх тормашками

(жалко, что не видит Саша!) –

Рраз!

Рас-печатывались «письма»,

раз-летясь до облаков, –

только вздрагивали бисмарки

от подобных городков!

Раз! — по тюрьмам, по двуглавым –

ого-го! –

Революция играла

озорно и широко!

Раз! — врезалась бита белая,

как авроровский фугас –

так что вдребезги империи,

церкви, будущие берии –

Раз!

Ну играл! Таких оттягивал

«паровозов»! Так играл,

что шарахались рейхстаги

в 45-м наповал!

Раз!..

…а где-то в начале века

человек, сощуривши веки,

«Не играл давно» — говорит.

И лицо у него горит.

IV

В этой кухоньке скромны тумбочки,

и, как крылышки у стрекоз,

брезжит воздух над узкой улочкой

Мари-Роз,

было утро, теперь смеркается,

и совсем из других миров

слышен колокол доминиканский,

Мари-Роз,

прислоняюсь к прохладной раме,

будто голову мне нажгло,