Антиваксеры, или День вакцинации - страница 15

И вот, в полумрак огромного, обшитого деревом кабинета вышел очередной претендент в члены литературного кружка. Здесь, наверное, надо пояснить, почему главный редактор именно свое рабочее место отдал на откуп Льву Абрамовичу и компании, а не отправил всех присутствующих в зал заседаний. Однако причина этому была в то время всем хорошо понятна – под предлогом занятости кабинета и невозможности выполнять свои прямые обязанности, Главный мог спокойно выпить пива в городском парке, то ли имени Чехова, то ли имени Горького, расположенным рядом со зданием редакции.

Итак, очередной кандидат вышел в свет, и в наступившей гулкой тишине полились волшебные строки:

– В моей душе бумаги пустота!

В моей руке чернила расплескались!

Но как мне выразить дыханье молотка?

И как мне показать станка усталость?!!!

И тут еле сдерживающийся Лев Абрамович наконец не выдержал.

– Голубчик, простите, что я Вас перебил, – сказал он, – но почему Вы решили, что стихи про дыханье молотка будут людям интересны?

Кандидат сбился на полуслове и растерянно посмотрел на Рубинштейна.

– Представьтесь, пожалуйста, – попросил Лев Абрамович обманчиво ласковым голосом.

– Я Лопатин Алексей Романович, мне двадцать восемь лет, работаю на механическом заводе слесарем пятого разряда, – ответил кандидат.

– Слесарь Вы, наверное, неплохой, – Рубинштейн ободряюще улыбнулся, – а вот стихи Ваши, Алексей Романович, не очень… Еще раз спрошу – почему Вы решили, что они будут людям интересны и их непременно следует показать миру? Чтобы поведать всем о скрытом от руководства завода живом молотке? Или оповестить всю страну о не выспавшемся станке?

Кандидат совсем растерялся, покраснел, что-то тихо промычал, но ничего членораздельного сказать не смог. А Лев Абрамович лишь начал набирать обороты.

– Я совершенно не подвергаю сомнению Вашу квалификацию, уважаемый Алексей Романович! – возбужденно заговорил он, – вы, наверное, прекрасный слесарь! Пятый разряд кому попало не дадут! Ну так идите, возьмите в руки молоток и постучите им со всей дури по этому Вашему уставшему станку, только не сломайте пожалуйста! Ни станок, ни молоток! А то вдруг молоток перестанет дышать, придется вызывать ему скорую помощь, делать искусственное дыхание, к Склифософскому с сиренами везти!

Лев Абрамович уже кричал.

– Вы знаете, как тяжело оживлять молотки, дорогой мой Алексей Романович? Наша советская медицина до сих пор этого не умеет!!! Вся надежда на Ваш поэтический дар!!! На то, что молоток услышит Ваши стихи и оживет! Но правда потом он, конечно, пойдет и утопится с горя, чтоб Ваших виршей больше никогда не слышать! Молотку это не сложно, скажу Вам по секрету, он железный – бульк, и утонул! А производство по Вашей вине потеряет ценный и нужный инструмент!!! Да и станок так и не выспится, весь в переживаниях о молотке!

Лев Абрамович, спустивший наконец пар, отпил воды из стакана, немного отдышался и продолжил уже спокойным, дружелюбным тоном.

– Алексей Романович, дружище, пожалуйста, никогда больше не пишите стихов. Ваши вирши дерьмо, а Вы – отличный слесарь, но дерьмовый поэт. Пишите лучше инструкции к молотку… Следующий!

(вторник, 22:30, четверо суток до Дня вакцинации)

И тут Иван Иванович проснулся. Он ждал Штыка, который должен был прийти с докладом о проверке Олега, но сам не заметил, как уснул в кресле. Долгое время он думал, что эта глупая и старая история, вдруг снова приснившаяся ему, навеки забыта и похоронена в глубине прожитых лет. Давно умер литератор Рубинштейн, вернувшийся во время перестройки обратно в столицу, много лет назад распался литературный кружок при Заре коммунизма, да и все его члены уже умерли, не достигнув, к сожалению, никаких творческих высот, а жив остался лишь постаревший Иван Иванович, тот самый незадачливый молодой поэт, попавший под горячую руку бесцеремонного Льва Абрамовича. После страшной и публичной экзекуции он никогда в жизни больше не написал ни одной поэтической строчки. Кроме того, Иван Иванович искренне думал, что эта старая история давно им пережита, положена на дальнюю пыльную полку его обширной памяти, и никогда больше не сможет задеть какие-либо чувствительные струны его замшелой души. Но он очень сильно ошибался.