Антология сатиры и юмора России XX века. Том 6. Григорий Горин - страница 8
Ларичев знал, что за глаза его все прозвали «диетическим мужиком», что над ним посмеиваются, что его авторитет равен нулю, но не мог придумать, как это все изменить. И каждый раз, когда в конце месяца на фабрике наступал аврал и надо было ускорить темп работы, директор начинал кричать на своих заместителей, те — на старшего технолога, старший — на младшего, а тот, в свою очередь, должен был орать на мастеров, но не мог. И поскольку эта налаженная цепочка разрывалась именно на нем, то получалось, что в срыве плана виноват именно он, Ларичев, и тогда на него орали все. От этого у Ларичева начинало болеть сердце, он приходил домой бледный, сосал валидол и жаловался жене.
— Женечка, — ласково говорила ему жена, — так нельзя, милый... Ты тоже спуску не давай. Ты ругайся!
— Я не умею, — вздыхал Ларичев.
— Научись!
— Не получается.
— Не может быть, — говорила жена, — ты способный! Ты интеллигентный человек, с высшим образованием... Ты обязан это освоить! Занимайся вечерами.
— Пробовал, — грустно отвечал Ларичев.
Он действительно несколько раз пробовал. Наедине, перед зеркалом. Подбегал к зеркалу с решительным намерением выпалить все, что о себе думает, но каждый раз, видя свое хилое отражение, ему хотелось плакать, а не материться.
— Но это все вредно для здоровья, — говорила жена. — Мне один доктор объяснял, что брань — это выплескивание отрицательных эмоций. Все выплескивают, а ты не выплескиваешь! Если не можешь сам этому научиться, возьми репетитора.
— Ладно, — согласился однажды Ларичев, когда у него особенно сильно разболелось сердце. — Попробую учиться...
Шофер фабричной автобазы Егор Клягин долго не мог понять, чего от него хочет этот очкастый инженер в кожаной шляпке.
— Понимаете, Егор Степанович, — стыдливо опустив глаза, бормотал Ларичев, — я советовался со сведущими людьми, и все единодушно утверждают, что лучше вас этому меня никто не научит...
— Чему «этому»?
— Ну, вот этому... В смысле выражений... Все говорят, что вы их знаете бесчисленное множество...
— Кто говорит-то? — возмутился Клягин. — Дать бы тому по сусалам, кто говорит!
— Нет-нет, они в хорошем смысле говорили! В смысле, так сказать, восхищения вашим словарным запасом...
— Слушайте! — сердито сказал Клягин. — Некогда мне с вами шутки шутить, Евгений Петрович! У меня здесь и так... — тут Клягин употребил несколько тех выражений, которые были так недоступны Ларичеву.
— Вот-вот, — обрадовался Ларичев. — Именно так! Ах, как вы это лихо! Ну, прошу вас... Всего несколько занятий. А я вам буду платить.
— Чего? — изумился Клягин. Он решил, что Ларичев просто издевается над ним, но тот смотрел серьезно и несколько печально. — Это как же — платить?
— Почасово, — сказал Ларичев. — У меня есть товарищ, преподаватель английского языка... Он берет за час занятий пять рублей.
— Ну, он английскому учит, — усмехнулся Клягин, — а тут — родному.. Хватит и трешника.
— Спасибо, — сказал Ларичев. — Вы очень любезны.
В субботу днем Ларичев отправил жену в кино, достал магнитофон, тетрадь, ручки. Задернул шторы.
Клягин пришел в назначенный час. Он был при костюме и галстуке, выглядел торжественно и чуть неуверенно. Оглядел квартиру, попросил запереть дверь, поинтересовался слышимостью через стены.
— А то, знаете, соседи услышат — еще пятнадцать суток схлопочем.
Увидев магнитофон, Клягин заволновался:
— Это зачем? Уберите!
— Это для записей, — пояснил Ларичев. — Мне так запомнить будет проще и легче отрабатывать произношение...
— Уберите! — настаивал Клягин. — Это ж документ. И потом, на кой на эту гадость пленку переводить?
— Нет-нет, прошу вас, — взмолился Ларичев. — Без магнитофона мне поначалу будет трудно...
— Зря я в это дело ввязался, — вздохнул Клягин, однако, уступив просьбам Ларичева, сел за стол. Нервно закурил.
— Начнем, Егор Степанович! — Ларичев сел напротив, открыл тетрадку. — Прошу вас!
— Чего?
— Говорите!
— Да чего говорить-то?
— Слова, выражения... Только помедленней... И если можно, поясняйте принцип их употребления...
Клягин задумался, напрягся, пошевелил губами, с удивлением обнаружил, что беспричинно вспотел, но так ничего из себя и не выдавил.