Антология советского детектива-25. Компиляция. Книги 1-26 - страница 4

— Что верно, то верно: всем несладко. В городе разговаривал я с летчиком. Ранен он был. Рассказывал: сволочной народ — фашисты. Глубоко подлый. Подловили его на самом светлом нашем чувстве, чувстве взаимовыручки... Летел парень вдоль фронта и увидел: три «мессера» одного нашего долбят. Ну, он, конечно, туда. Выручать. А этот «свой» оказался подсадной уткой. Вчетвером и навалились на одного. Так-то вот, — Козазаев поправил повязку, вздохнул. — Или вот такое кино... Стояли мы в обороне. И самолетами нас топчут, и из пушек хлещут, а мы — стоим. Как пойдут на нас, мы им покойников наделаем и снова стоим... И вот как-то утром рано глядим — самолет летит. Один. Ну, мы все в щели. Наблюдатели остались. Тишина. А он летит и молчит, не бросается ничем. И тут от самолета отвалилось что-то. И парашют над ним раскрывается. Чудно, думаем, на человека похож. Мы — бегом туда, где он приземлиться должен. Совсем фриц сдурел, думаем, шпионов по солнышку пускает. Как одуванчики. А парашют ниже, и верно: человек под ним болтается. Руками машет... Плюхнулся он на землю и орет дуром. Мы — к нему. Он еще пуще орет: «Не подходи!» По-русски орет. Видим, у него к животу корзина привязана. А что в ней? Боязно, однако подошли. Сидит на земле голый мужик. «Откуда, — спрашиваем, — взялся?» «Хорошие мои, из Василькова я. Был портной, стал заместо бомбы». И на корзину, на корзину опасливо показывает. С чем прибыл? Протягивает письмо.

Наш ротный взял. А конверт не заклеен. Вынул из него большой лист бумаги. На нем написано во-от такими буквами, чтоб видно было далеко: «Большевики торгуют Россией, а это — их продавец». Тут особисты подбежали. Мужика взяли, письмо забрали с собой. Нам от корзины бежать велели. Только мы отошли, в том месте, где мы стояли толпой, ка-ак ахнет. Он, скотина, вишь чего придумал...

— Надо ж, — удивился Пирогов. — Я считал, они прут лавиной, как псы-рыцари на Чудском озере.

— Так и прут. Только еще хуже. Он собирает в кулак танки и бьет со всей силы. Пробьет дырку и пошел гулять к нам в тыл, рвать фронт со спины... Старички нас учили, что самый первый бой и есть самый трудный, самый страшный. А оказалось, кому как... Мы ночью сменили передовую часть, до рассвета чистили, подгоняли окопы. Все молчком. Угадай, кто о чем думал. Лично мне страшно не было. Даже вроде бы весело. Землю рыл, как крот. Легко, будто на огороде грядку. А утром, чуть свет, они пошли. Густыми рядами. И снова не страшно. Кое-кто из наших над окопом головы не поднял. А я смотрел, и мне опять легко и весело. Будто и не война это... Дали мы им прикурить. Сам видел, как ложатся они перед пулеметом. Будто кто-то... великан откусывал от ряда по пять, а то и десять человек разом. Как из скибки арбуза. Гам — и нету! Дырки в рядах! Кино! Остановились они и ну поливать из автоматов. Что твой дождь зашуршал. А мне опять не страшно. Вижу, пули траву впереди шевелят, до нас не долетают. Ору, как пацан: ага, выкусили! А немцы уже назад пятятся. Строчат и под завесой пуль пятятся назад... Страшно потом стало. После боя. Когда увидел наших убитых. Я их, покойников, всегда боялся, а тут свои ребята. Понимаете? Не просто кто-то, а свои, вместе в запасном полку подготовку проходили. И тут представилось мне черт те что: как их черви в земле жрать станут, и страшно сделалось. Будто умом тронулся. Перед глазами чернота и черви... Не смерти испугался, а того, что после нее будет.

У Варвары лицо словно окаменело, щеки и лоб побелели, на скулах красные пятна выступили. Она, видно, тоже представила, что будет потом, и тоже испугалась кишащей темноты.

Пирогову было близко такое состояние в первом бою — легкое и почти веселое, потому что тогда, стоя за лиственницей против двух револьверов, он тоже испытывал напряженный азарт идущего на риск игрока и за тот час вложил в это напряжение все силы. И потом не в мог ни двигаться, ни говорить, ни думать. Чудовищно клонило в сон...

С улицы послышались возбужденные женские голоса. Пирогов быстро оглянулся на дверь, ожидая шагов по ступеням. В последнее время он почти уверовал, что попал в полосу несчастий и неудач. Но на этот раз голоса стихли, удаляясь. Корней Павлович с облегчением вздохнул, сел удобней, возвращаясь к разговору, спросил, указывая на «куклу», очень ли было больно.