Антология современной азербайджанской литературы. Проза - страница 20

Исфендияру обязательно надо было убедить Гурбана, но раз человек сказал «хватит» — значит, хватит.

— И кто ж он такой был? — без всякого интереса спросил Исфендияр.

— Царь Петр Первый! Слыхал? Хотя откуда тебе?.. Я и сам-то не знал, Талыбов просветил. Позавчера в военкомат ездил — вздумалось мне чего-то, взял да и нацепил все свои регалии. Военком глянул — удивился. «Не знал, говорит, что ты у нас такой знаменитый!» Что ж, думаю, не знал, так знай! А он давай мне великих людей перечислять, какие только были, и все это с усмешечкой. Одним словом, дураком меня выставил. Ладно, думаю, давай, только не забывай, друг, что с Гылынч-Гурбаном дело имеешь. Разговариваем о том, о сем, все чинно, благородно, а я потихонечку прижался к нему, кобуру открыл и — раз! — пушку его к себе в карман! Вечером заглянул к нему — сидит, бедняга, лица на нем нет, позеленел весь. Ничего, думаю, пускай… Так и привез домой.

Гурбан достал из кармана браунинг, подбросил его на ладони.

— Что, хороша штуковина?

Старик скосил глаза, молча, взглянул на «штуковину», пожал плечами.

— Не носил бы ты при себе, Гурбан!

— Это почему? — Председатель сунул револьвер в карман. — Что будет?

— Опасное дело. Не приведи бог, рассердишься на кого да пальнешь! А пуля — она проворная, обратно не воротишь!

Гурбан снова вытащил браунинг, внимательно оглядел его.

— Зря тревожишься, Исфендияр! Оружие для меня дело привычное. Мне браунинг — что тебе молот! Случалось, небось, доведет какой-нибудь бригадир, ты ж его по башке молотом не трахал?

— Упаси Бог! И как такое на ум может прийти?

— Да я к примеру!.. Нет, Исфендияр, если оружие в умных руках, от него вреда не будет. Хуже, когда человек у него во власти, вот тогда и вправду плохо дело!..

Зацепившись ногой за куст, старик наклонился, сорвал ветку и неторопливыми движениями стал отгонять комаров.

— Это как же понимать, Гурбан?

— А вот так, Исфендияр… Самому довелось под маузером походить, потому и говорю. Не я его, он меня на людей гнал….

— Это известно. В народе про то немало толкуют…

— Про что?

— Про тебя. Как ты бандитов громил.

— Да?.. — Гурбан промычал что-то неопределенное и умолк. Лаская взглядом браунинг, подбросил его на ладони, спрятал в карман… — Да, поищет теперь военком свою пушечку!.. Страху натерпится, бедняга!.. Ничего! Зато как принесу да выложу на стол — целовать будет, в гости звать! Знаешь, что я ему тогда скажу? Доказать, мол, хотел, майор Талыбов, что я и вправду не так-то прост… Как полагаешь?

Но старик не слушал председателя. Он глядел на светящееся в темноте окно амбулатории и думал о своем.

— Несправедливо ты, Гурбан, о фельдшере судишь…

— Я ведь сказал уже — хватит! — Гурбан и впрямь не на шутку рассердился. — Вот, понимаешь, дался ему этот хромой! Не зови его к себе, и дело с концом! Иди ложись! Спокойной ночи!

— И тебе также. Куда ты теперь направишься?

— Как обычно, проеду, посмотрю… — Гурбан тронул коня. Потом потянул за узду, остановился и, обернувшись, внимательно посмотрел на старика. — Растревожил ты мне душу, Исфендияр. Несешь невесть что! Солдата какого-то выдумал… Знаешь, что: поступай как знаешь, води дружбу с кем хочешь, об одном прошу — не таись от меня!

— Бог с тобой, Гурбан! Чего мне таиться!..

— Ладно, ладно! Иди, ложись, завтра ведь не гулять! Посмотри на себя — больной совсем! И задумываться стал. Вчера вечером иду мимо, гляжу — под деревом сидишь. Я здороваюсь как положено, а ты и ухом не ведешь — задумался. Думать да сокрушаться — пользы мало! Надежду надо иметь! Ведь товарищ Сталин как сказал: будет и на нашей улице праздник!

— Золотые слова, Гурбан, да услышит тебя бог! Только надеждой и живем! А вот не задумываться мне никак невозможно…

— Ладно, Исфендияр, иди домой! Завтра вечером зайду, посидим, потолкуем… С утра-то мне в военкомат. Опять небось повестки лежат. Двадцать четвертый год на учет брать будут. Скоро одни ребятишки в колхозе останутся!

Гурбан уехал. Старик глядел на светящийся огонек папиросы — порывистый ветер то и дело сдувал с нее легкие искорки — и думал, что если бы председатель тоже проводил на войну сыновей, не смог бы он так думать ни о нем, Исфендияре, ни о других…