Аня Кравченко. Из сборника «Месть ласточек. Деревенские рассказы» - страница 8

Дубов был давно разведён. Его жена Наталья, тоже врач и к тому же кандидат наук, познакомилась на очередном симпозиуме с каким-то канадцем и укатила с ним в Тороното, прихватив с собой дочь Катерину, которой тогда едва исполнилось пять лет. На жену ему было в общем-то наплевать, но разлуку с нежно любимой Котей-Катериной Дубов переживал тяжело и в то время чуть не спился. Хорошо, Антипов помог. Он как-то утром, во время очередного дубовского запоя, пришёл к нему домой и надавал старому другу таких оплеух, что после них Дубов как-будто очнулся и навсегда пришёл в себя. Он до сих пор был благодарен Антипову за ту взбучку. Со временем боль конечно утихла и он совсем недавно даже гостил у бывшей жены в этом самом Торонто, удивляясь про себя такой дружбе. Он действительно не испытывал к своей Наталье никаких отрицательных эмоций, хотя вроде бы она и поломала ему жизнь. А Наташкин Билл вообще оказался своим мужиком и они с ним несколько раз ходили на местную рыбалку, где Дубова поразили две вещи: во-первых, воду из озера можно было спокойно пить, а во-вторых то, что Билл отпускал пойманную рыбу. Это кощунство Дубов тут-же пресёк и научил несмысленного канадца рыбачить по-русски. В результате они заявились домой поздно вечером, с полными пакетами рыбы и еле держась на ногах. Несмотря на вопли ошарашенной жены, помятый Билл на следующее утро спросил у не менее помятого Дубова, когда же они снова пойдут на «рибалька». Глядя на них, Катерина хохотала до слёз. Дубов любовался дочерью. За годы разлуки она превратилась в статную, русоволосую красавицу, училась в местном университете на юриста и говорила по-русски с заметным акцентом. Пока он гостил у них, Катерина всё время старалась быть поближе к отцу, брала его за руку и могла сидеть так с ним часами. Дубов не знал куда деваться от счастья, а вернувшись в Россию, опять занемог от тоски. Поэтому, когда ему предложили лететь в Африку, он тут-же согласился. Командировка представлялась Дубову хорошим средством развеятся от застарелого одиночества, да и деньги здесь платили приличные. Он решил, что с этих денег купит своей Катюше какой-нибудь подарок, правда до сих пор не мог придумать, что можно подарить взрослой уже дочери, живущей, ко всему прчему, в суперсытой Канаде.

Антипов же, в отличии от своего друга, никогда не был женат. Поджарый, красивый, он всегда слыл повесой и авнтюристом и на все разговоры о «семейном очаге» отвечал, что он «столько не выпьет».

– Понимаешь, Лёша, – не раз говорил он Дубову, – я вовсе не противник брака, но это дело не для меня. Мне женщина надоедает максимум через два дня, а тут с ней всю жизнь надо прожить. Да я свихнусь просто!

Африка бала для него очередным приключением, причём, явно с эротическим оттенком.

– Ты бы поосторожней с местными, – предупреждал его Дубов, – подцепишь какой-нибудь… СПИД.

– Эх, Лёха! Где же тут возьмёшь не местных? – обезоруживающе отвечал Антипов, загляддываясь на очередную «чёрную Венеру». В общем, в далёкой Африке каждый из них нашёл себе приют и возвращаться домой им не было никакого резона. Поэтому, с вредным немцем надо было быть на чеку, но сегодня, вроде, всё обошлось.

А завтра Дубов сидел у постели царя и с интересом и тревогой рассматривал своего нового, столь экзотического пациента. Огромный африканец с трудом умещался на госпитальной кровати. Даже лежал он величественно и на подошедшего врача не обратил никакого внимания. Только когда Дубов начал осматривать рану, царь мельком взглянул на него. Антипов не врал: этот взгляд прожигал насквозь; от него почему-то тут же хотелось пасть ниц и каяться не понятно в чём. Дело, действительно, как и говорил Антипов, было дрянь. Огромная, рваная рана на внешней стороне царского бедра была инфицирована и наполнена чёрным, некротическим гноем. В палате стояло нестерпимое зловоние. В продолжение всего осмотра царь не пошевельнулся и не издал ни одного звука, хотя Дубов точно знал, что временами ему было больно. Невыносимо больно. Стойкого африканца выдавал только цвет лица: из антрацитно-чёрного он стал серым. «Какая глыба, какой матёрый человечище!» – вспомнилась Дубову, набившая оскомину, фраза из школьного курса литературы. Портрет «матёрого человечища» висел как раз напротив дубовской парты. Воспоминания детства показались ему сейчас никчёмными и чужими. «Зачем всё это было?» – с тоской подумал он. Вслед за этим, возвращая его к реальности, в голове Дубова, где-то на горизонте сознания, взошло тревожной, кровавой зарёй медицинское проклятие – сепсис. Тело вождя тлело от жара и казалось этот жар, плотной, тяжёлой духотой, наполнял собой всю палату. «Не сегодня -завтра… Не сегодня – завтра..,» – болезненным пульсом стучало у Дубова в висках. Он не понимал почему принимает так близко к сердцу вопрос жизни и смерти обычного, вроде бы, пациента, каких за свою врачебную жизнь повидал тысячи и многих из которых так и не смог спасти. С какой-то яростной решимостью Дубов вдруг понял лишь одно: этому величественному человеку он умереть не даст. Если он умрёт, то грош цена хирургу Дубову и его серой, нескладной жизни.