Апельсиновые святые. Записки православного оптимиста - страница 48
Мне бы хотелось подробно описать эту первую встречу, но я тогда был слишком молод и страшно волновался. Это была старая квартира Марины Андреевны, и я бывал там еще раз, и чудесный, теперь уже ставший легендарным кот Мишка позволил себя погладить.
А потом как-то неожиданно у нас завязалась переписка, длившаяся почти десять лет. О чем мы там переписывались, перешептывались на письме? Сейчас это важно только для меня. У нее были какое– то врожденное здравомыслие и дар трезвости, которым она делилась щедро, одной фразой, взглядом, жестом внося ясность в, казалось, безнадежно запутанный вопрос. Марина Андреевна через письма хорошо знала нашу жизнь и добрую (и даже худую) половину братии, ни разу не видев никого из них. И еще она имела дар убеждения. Довольно долго она уговаривала меня что-нибудь написать для журнала, и я поддался уговорам. С тех пор не могу остановиться.
Только не подумайте, что мы отсылали друг другу философские трактаты. Всё было просто, человечно, сердечно. У Марины Андреевны было уникальное чувство юмора, и она умела даже свои проблемы со здоровьем обратить в изящную шутку. Вот она пишет:
«Молитвенник из меня никакой, но мне ли не знать, что такое ноги! При чтении беллетристики (грешна!) я обращаю внимание на то, что герои ходят, идут куда-то пешком, прогуливаются, – и какое же это блаженство. Одно утешение: даже при желании я никак не могу идти на совет нечестивых».
Люди, близко знавшие Марину Андреевну, ее проблемы со здоровьем, знают цену этой улыбки, как тяжело ей давался этот чудесный юмор, это очаровательное озорство.
Много лет Марина Андреевна хотела написать текст о христианском прочтении «Левконои». Это знаменитое стихотворение Горация, которое мало кто читал целиком, но многие помнят знаменитое carpe diem – «лови момент», «хватай мгновение». У нее был дар радоваться жизни, ее простым дарам, ее детским тайнам и утешениям. Она любила людей, кошек, цветы, музыку, просто жить – ей очень нравилось, и так надеешься, что на Пасху снова получишь от нее «букет восторгов»:
«А как растут у меня кактусы! А сколько их и какие есть неожиданные! А какие фиалки расцветают небывалые! А как пышно растет мое кошачье собрание на пианино! К Вашему дракончику присоединился такой же стеклянный крокодильчик, и как же им хорошо!
А какую пасху я сделала!»
А в конце непременно будет какая-нибудь святая и дурашливая подпись:
«Остаюсь, добрейший и проникновеннейший отче,
От души любящая Ваше Высокопреподобие,
Ныне дающая волю своему неугасимому стремлению к непрестанной радости и дерзающая считать себя близкой Вам по умонастроению и душевному устроению раба Божия Анна».
Однажды она написала:
«Вот уж и праздник наступил. Поздравляю, поздравляю, поздравляю, и радуйтесь без конца и края, потому что с нами Бог и Его Пречистая Матерь. И этого у нас не отнять».
Моя дорогая Диотима сейчас на руках у Бога. Она любила жить, и сейчас более жива, чем мы, и этого у нее уже никому не отнять. А отчего же так грустно? От разлуки, конечно. Но это все пройдет. Как говаривала Марина Андреевна, «ужо там наобщаемся».
Остывшая земля
Всеволод Гаршин умер совсем молодым человеком. В тридцать три года его жизнь трагически оборвалась. Он был русский писатель украинского корня. Слишком чуткое сердце, слишком впечатлительная душа, убивавшаяся, в буквальном смысле, над каждым горем, болевшая каждым страданием. Есть люди, которые органически не выносят зла этого мира, им не хватает воздуха, им слишком больно жить. Вчитываясь в их биографии, понимаешь, почему страдают и болеют невинные люди – просто они, пусть и бессознательно, разделяют боль всей земли, страдают и стенают со всем тварным миром от скверны зла, которым люди отравили землю. В отличие от невинных детей, Гаршин понимал причину своей боли, он знал, что его мучает. Когда повесили народовольца Ипполита Млодецкого, Всеволод Гаршин пережил страшное потрясение, положившее начало его психическому заболеванию. Он не разделял взглядов казненного народовольца, он просто не хотел, чтобы убивали людей. Нельзя убивать. Никого. Никогда. Но по-другому человечество жить не научилось. Мы уже не можем обходиться без убийств, и в этом самая страшная трагедия рода человеческого.