Апостат - страница 4

Стюардесса хлопнула палевыми ресницами пожилой, собравшейся витийствовать ослицы, под ещё более острым углом приналегла на мопедные рога — так что пуще разошлись в стороны её иссохшиеся до блеска локти, а с обоих тетивовидных ахилловых сухожилий соскользнули грязно-жёлтые носки, оставив вкруг щиколоток по глубокому ободу и оголивши симметрично на пятах вытатуированные «альфы», вызвавшие почему-то у Алексея Петровича всеспинную судорогу омерзения, точно увидел он мумифицированных супругов-тараканов. И только реактивное братание этих «A» и «F», синевших под удалявшимся сиденьем, радовало глаз (тотчас крепко потёртый частью ладони, называемой в японском просторечии «кенто»), как ледяная губка восхищает распятого на канатах, в ожидании гонгового гука — верящего всем своим измочаленным торсом в этот трубообразный звук! — боксёра.

Алексей Петрович, наконец оставивши в покое своё аловековое око, взвалил рюкзак на место, выдубленное Аполлоном после перелепки андрогина, и тотчас оступился, оказавшись вровень с армяночкой, оторвавшей ладонь от разбухшего багрового уха. Как пусты глаза женщины, когда она наедине с собой!

Совершенно безбровый пограничник высунул из окошка свой дроздовый профиль с пластырем на шершавом до озноба зобу, залистал паспорт вмиг лишённого отчества Алексея Петровича, — сверяя одновременно стальным — дурного сплава — зрачком рост, цвет глаз, и поспешно доверяя небритости всё, касаемое пола. Замелькали штампы виз бандитских и приблатнённых государств: серпетки, орлы, кедры, кобры (для менор Алексей Петрович держал другой, краденый, польский, на имя Генриха Валуева, документ), и, дважды солгав, трижды прогремев в аметистовых вратах (выложив на прилавок медные лепёшки, приблудший французский франк — сироту, часы; распоясавшись и разувшись перед залитым бледным пламенем карликовым кипарисом на двух плохеньких костылях в пепельной кадке, — судя по целой гамме кровавых капель, видавшей всякие виды), бесшумно пятясь, скользя в сонме электрических уколов шёлковыми своими носками, пересёк он границу, в которую, казалось, не верил даже подоспевший таможенник, чином, ежели заключить по летам и эполетам, не ниже де Голля. Его, впрочем, Алексей Петрович тоже надул, доверивши рюкзак пасти миниатюрного Сен-Готарда, да подав ему ещё влажный от пограничниковых щупалец паспорт, вкось, своим неразборчивым почерком (точно настрочила сказочная сова в белопушистых брыжах, умевшая писать, — лень Богов чуждается застенков орфографии!) обозначил адрес отца: Buffalo Terr. — Земля Яка, моего извечного заимодавца! — и встретил радостно у входа свою в туннеле от клаустрофобии изнывающую ношу.

Дрожь счастья, знобящая, с кислинкой (провезён запретный хмель!) разлилась по лопаткам, заструилась ниже, защекотала, словно наждаком, глубинную гематому в ляжке; боль, однако, не лишила Алексея Петровича ни солодкого удовольствия, ни способности подметить краем глаза (только там, на рубеже невидимого, познаётся истинное), молниеносно запечатлев крепче чем на рулоне рукописи (в неё-то и завернул он давеча рейнское, перекрутивши обеих резинкой), как таможенница, вдруг гаркнувши, звонко, будто очнувшись от просочившегося в первосонье ужаса, заалев и сузившись в плечах, вытянула, одну за другой, из-за розового шиворота отроческой пижамы плитки «Ночного экспресса», всё это невзирая на рёв златовласого красавца, — ставшего внезапно пунцовым гнусом, — сопровождавшийся анатолийским густонаваристым хором, изливавшимся из-под чадора. Вопли и слабое сопротивление лишь раззадоривали рдеющую функционершу. Пальцы её тряслись упоённее прочих частей её тела; голубые мундиры, учуявши важность происходящего, сгрудись, напрочь скрыв мальчишку и затеснивши его родительниц, самая низенькая из которых, потешно поскользнувшись, сломала каблук в тот самый наитрагичнейший момент, обычно ловчески выжидаемый комиком Еврипидом, когда, например, Агаву, бахвалящуюся черепом Крассия, можно, в общем-то, и пожалеть.

Всё постигнувший де Голль с глумливо-профессиональным одобрением ката-пенсионера поглядывал вниз, очевидно, вспоминая собственных орущих оранцев. Портретная пыль рыжевела сейчас, словно сосновые опилки в столярне. «Мсьё Алексе… како… Сссссдвупол… но… нн!.. Теотокопулос!», — излишне напирая на «о», провыл, наконец, таможенник, — всем своим рыхлым тельцем выражая завистливое сожаление о невозможности лично поучаствовать в изъятии зелья, — архангельским движением футбольного арбитра вознеся над лысиной паспорт Алексея Петровича. И вздрогнула шеренга янычаровых задов со всеми признаками американского гражданства, — их владельцы освобождали сейчас, поклонившись перед тем в пояс, свои нижние конечности от многогранной обуви, кою, не осознавая совершаемого при отягчающих обстоятельствах насилия над вкусом, носят лишь имперские подданные.