Арахно. В коконе смерти - страница 19

– Сам пишешь что-нибудь? – определил наметанный глаз Оболенского.

– Так… – окончательно стушевался Толик. – Немножко.

«Просто Толику. От собрата по цеху», – быстро накарябал Борис поперек страницы и этим купил Анатолия с потрохами.

В дальнейшем, когда признанный писатель принял над молодым автором негласное мягкое шефство, сами собой возникли и прижились обращения «Поручик» и «Корнет». И хотя, помимо панибратства, крылось в них явное нарушение субординации – ведь согласно дореволюционной табели о рангах выходило, что Борис по званию младше Анатолия, – такое положение вещей устраивало обоих.

Свой общегражданский паспорт с настоящими именем и фамилией Борис Оболенский показал Толику гораздо позже, по сильной пьяни, предварительно потребовав, чтобы поручик трижды побожился, что не будет смеяться. А уже минуту спустя Анатолий, загибаясь от хохота, катался по ковру и благодарил небеса за то, что воспитан агностиком.

Реальное имя не совпало с вымышленным ни в единой букве, а полная шипящих фамилия лже-Бориса недвусмысленно указывала на его принадлежность к древней богоизбранной нации. Ничего себе белогвардеец!..

– А-а скажите, господин Щ-щ-щ-щ-щ… – неожиданно заговорил долговязый и угловатый, как складной метр, субъект, сидящий по левую руку от Анатолия, с торцевой стороны крайнего стола. До этого субъект никакого интереса к дискуссии не проявлял, вертел в длинных пальцах связку ключей и, кажется, ковырял украдкой маленьким ключиком гладкую полировку. Короче, вел себя как воспитанный человек – и вот, надо же, поднялся над столом, по-бычьи склонил голову, забрызгал слюной…

– Ради Бога, не затрудняйтесь, – попросил Щукин, обрывая беспомощное шипение. – Для друзей я Василий.

Долговязый благодарно кивнул.

– К-кого вы представляете? – напрямик спросил он. – И сколько са-абираетесь п-платить?

– Отвечу, если вы представитесь, – сверкнул стеклышками очков Щукин.

– Коровин, – брезгливо скривился долговязый и оплывшим сталагмитом стек обратно в кресло.

– Думаешь, тот самый? – быстро шепнул Толик, от возбуждения чуть не клюнув носом ухо Бориса.

– Ага, затворничек. Вот он какой, оказывается.

– А говорит вполне по-человечески.

– Если бы он говорил, как пишет, его прибили бы в первой же очереди за водкой. Кстати, непонятно, что он здесь делает. По слухам, его место сейчас в Голландии, в частной клинике.

– С вашего позволения, отвечу сначала на второй вопрос, – сказал Щукин.

И ответил.

– Это за какой объем? – поинтересовался заметно оживившийся Прокопчик. – За лист, за полосу или за тысячу слов?

– За тысячу знаков, – последовал ответ, и хоть глаз за черными стеклами очков было не различить, Толику показалось, что, отвечая, Щукин хитро прищурился – не хуже, чем вождь с портрета. – А теперь, если кому-то еще интересно, попробую объяснить, кого же я представляю.

Но подавляющему большинству интересно уже не было. Кабинет утонул в общем одобрительно-недоверчивом гуле, и мало кто расслышал, что представляет Щукин в основном самого себя, выступает, так сказать, в роли мецената-одиночки, что заявленная тема интересует его по сугубо личным мотивам, что-то там еще и все-таки нельзя ли чуточку потише? Вот так, спасибо.

– В конце концов, – расчувствовавшись, заключил Щукин, обращаясь главным образом к притихшей поэтессе Кукушкиной, – кто сказал, что творчество должно доставлять удовольствие? Оно должно приносить деньги. По возможности, большие.

– Кто сказал, что водка должна быть вкусной? – поинтересовался лысовато бритый риторик П…шкин и захихикал, не дожидаясь остальных. Впрочем, никто его не поддержал, только двое пиарщиков по ту сторону стола о чем-то кратко перешепнулись.

– Самоцитирование, – хмыкнул Борис.

– Водка? Вкусной? – встрепенулся Щукин. – Не должна. Поэтому мы вам ее и не предлагаем. Кстати, раз уж официальная часть, можно считать, на этом закончена, я еще раз благодарю всех присутствующих за внимание. Премного благодарен. А теперь позвольте пригласить вас в банкетный зал. Как говорится, чем богаты…

Покидая кресло, Толик украдкой скосил глаза на ту часть стола, где новоиспеченный нобелевский лауреат в области литературы попробовал себя в непривычном ремесле резчика по дереву. Увы, но глубокие неровные царапины, оставленные бородкой ключа, не несли в себе никакого сокровенного знания. Только горькое осознание бессмысленности всего сущего да слабенький вызов обществу – тихий, почти беззвучный, не слышный никому, кроме самого вызывающего.