Архангельскiе поморы - страница 10

— Палками, видно?

— Палками, другъ. Выглядишь это мѣстечко такое, гдѣ, значить, стадо ихъ цѣлое сидитъ, ну и подкрадываешься, противъ вѣтра, извѣстно, ну, а потомъ и на ура — га! га! га!.. Замечутся, какъ угорѣлые, а мы въ то время и лупимъ. Десятка два иной разъ въ день набивали… Ну, а теперь не то, скрылись куда-то тюлени…

— Плохо, больно плохо! — жаловался дядя Никифоръ, хозяинъ артели. — Коли все такъ будетъ, — такъ просто хоть караулъ кричи…

Пообѣдали, чѣмъ Богъ послалъ, и принялись за тюленей. Сняли съ нихъ шкуры, огонекъ развели за дверями, котелъ надъ нимъ повѣсили и стали сало вытапливать. Тюлени оказались не очень-то жирными, и сала съ нихъ собрали самую малость.

Дней черезъ шесть Антонъ сталъ поправляться понемногу, наконецъ и совсѣмъ поправился. Началъ онъ тоже ходить съ товарищами на охоту. Ружье ему дали, — было два-три запасныхъ, — пороху, пуль.

Каждый день, съ ранняго утра до поздняго вечера, бродили промышленники, высматривая тюленей, и много чего случалось имъ выносить.

Разъ какъ-то, попрыгивая такъ со льдинки на льдинку, они незамѣтно удалились отъ берега, и ихъ едва-едва не унесло на самую средину океана.

Другой разъ одинъ парень въ полынью провалился, ужь Богъ его знаетъ, какъ онъ такъ оплошалъ. Затянуло ее утреннимъ морозцемъ тоненькимъ такимъ ледкомъ, а онъ и ступилъ; едва-едва подоспѣли, — вытащили.

Такъ изо-дня-въ-день тянулось время. Было не то, чтобъ очень скучно (скучать-то, пожалуй, и некогда было), ну, да и не весело тоже: какое веселье на дикомъ, пустынномъ островѣ.

Наконецъ прошла и осень. Настала долгая, суровая зима со страшными трескучими морозами. Дня почти совсѣмъ не было, все больше темная, непроглядная ночь.

Плотно-на-плотно законопатили промышленники щели въ избушкѣ, покрѣпче притворили дверь, а на ночь камни къ ней приваливали, потому, не ровенъ часъ, пожалуй и гость незваный, медвѣдь, заглянетъ, — много ихъ тутъ зимой по острову шляется. На улицу почти цѣлый день не выходили, да иногда просто и невозможно было выйти, морозъ доходилъ больше, чѣмъ до 40 градусовъ, — какъ разъ безъ носа или безъ уха останешься.

И днемъ и ночью въ избушкѣ горѣлъ ночникъ. Чадъ отъ этого ночника, духота, спертый воздухъ, недостатокъ движенія дурно подѣйствовали на промышленниковъ. Случилось то, что и должно было случиться: между ними появилась незваная, непрошенная полярная гостья — цынга. Первымъ заболѣлъ Захаръ, молодой, здоровый парень. Сначала было ничего, не очень онъ жаловался, такъ только слабость чувствовалъ, ну, а потомъ сильно сталъ мучиться; лицо все распухло, а особенно десны, кровь изъ нихъ сочилась. Надо бы полѣчить было Захара, да нечѣмъ лѣчить — никакихъ лѣкарствъ съ собой не было. Вздыхали только промышленники да головами покачивали.

— Эх, парень парень! — думали они, — придется тебѣ помереть здѣсь на чужой сторонкѣ, безъ покаянія… Да… А тамъ, смотришь, и сами за тобой слѣдомъ пойдемъ.

Какъ за ребенкомъ малымъ ухаживали промышленники за Захаромъ, однако ничего не могли подѣлать.

Разъ какъ-то, въ долгую, скучную ночь, сидѣли они всѣ передъ огнемъ, молчали. Захаръ лежалъ на нарахъ и стоналъ, да такъ жалобно, что у его грубыхъ, суровыхъ товарищей слезы даже навертывались на глазахъ.

— Дядя Никифоръ, а дядя Никифоръ, — проговорилъ вдругъ больной слабымъ голосомъ.

— Что ты, Захарушка?

Дядя Никифоръ подошелъ къ нему.

— Матушку мою не оставь, — шепталъ Захары. — Умру, — не покинь ее… Старуха она слѣпая, слабая… одинъ я у нея былъ кормилецъ.

— Не покину, Захарушка, не покину; все равно какъ о родной буду пещись… Вотъ тебѣ крестъ.

Никифоръ перекрестился.

— Спасибо, дядя…

Умеръ Захаръ. Поплакали объ немъ, погоревали промышленники, да нечего было дѣлать-то. Вытащили они его изъ избы, положили на землю, молитву прочли, да и завалили камнями, между которыми поставили грубый деревянный крестъ. Лучшей могилы на островѣ и не найти было: камни вездѣ да ледъ, ледъ да камни.

Опять потянулись нескончаемыя зимнія ночи.

Скучали промышленники, скучалъ и Антонъ вмѣстѣ съ ними. Не веселило его, что на его долю достался не одинъ бочонокъ сала, да шкуръ тюленьихъ десятка два или три. Тосковалъ онъ о женѣ, о дѣтяхъ.