Аша - страница 4
Пора действовать.
Залёг в прилунившуюся воронку, профессионально выставив сопло стрелялища. И немедленно из-за развалин неприцельно загрохотала очередь, вырубившая кирпичную крошку из ближайшей стены. Был бы упакован по форме: на треть в латы, на две трети голышом, — до крови иссекло бы незакрытые места. А так, спасла фланелевая курточка и пижамные брюки; больно, конечно, но терпеть можно.
В отместку что-то нажал на плазменном агрегате, стрелялище громкнуло, в развалинах вздулся взрыв, перед самым носом Кирея, пятная кирпич свекольными пятнами, неаппетитно шмякнулось нечто анатомическое.
— У-ду-ду-ду-ду! — сказали из-за развалин.
— Пуп! — ответило стрелялище.
Опять брызнуло свёклой, за развалинами принялись вопить:
— …а-А!.. — и снова по нарастающей: — …а-АА!!!
Очень кинематографично.
— Пуп!
Шлёп!.. Тьфу, мерзость, что у них там, кишкомёт установлен?
Стрельба с той стороны прекратилась. Перегруппировываются или же подтягивают тяжёлую технику. Сейчас вломят. Интересно, а стрелялище — тяжёлая техника или не очень? Антону доктор запретил поднимать больше трёх килограмм. У белохалатников хобби такое: как увидят здорового человека, так сразу — таблетки пожизненно и запрет на поднятие тяжестей. Стрелялище весит не меньше пятнадцати килограммов, значит, обслуживать его надо впятером.
Кирей с лёгкостью вскинул неподъёмное орудие, но пупунуть не успел. По ту сторону фронта рявкнуло командой: «Тори, пирог!» — и сверху пала такая огненная круговерть, что пришла пора свой пуп уносить.
Антон бросил дурацкую пупалку и, визжа как палимая живьём свинья, ринулся в пролом родного дома. Пылал воздух, горел камень, тлел кирпич. Чадный воздух веял сожженной свёклой.
А!!! — нто-ОО!-н кинулся к кастрюле, схватился за раскалённую ручку, заплясал, терзая мочку уха. Чёрный дым бедствия полз окрест.
Свёкла сгорела полностью и безоговорочно.
Мертвенный, сладковато-горький свекольный смрад пропитывал мироздание, не позволяя дышать. При термическом разложении бетаина образуется пирогаллол. Попробуйте выжить в такой атмосфере.
Очнулся только утром, с отвращением узрев бязь занавесок и целость стен. Поднялся, долго чистил кастрюлю, шаркая по дну металлической мочалкой. Окончательно избавиться от следов угля не удалось. Теперь кастрюля будет вечно свидетельствовать о былом позоре.
Изныв окончательно, прекратил бесцельные попытки вернуть кастрюле невинность, начистил свёклы, поставил вариться. Покуда на плите булькало, сидел по-военнопленному, глядя в колени. Науксусил и посолил в срок и меру. Вовремя снял и съел.
А толку-то, толку? Былого не вернёшь.
Наевшись, не то чтобы ожил, но сытое брюхо пробудило подобие унылой любознательности.
Подошёл к окну.
По ту сторону бязи беседовали. Голоса звучали неспешные, уверенные. Второй, вроде, помоложе, а первый — в самом соку.
— Тут он засел, туточки, уж я-то знаю. Чуешь, буряками пахнет? — так это он. От них завсегда буряками несёт.
— Ну, так войти и вломить ему промеж рогов, чтобы свеклУ без дела не переводил.
— Не… так не кузяво. Надо обождать.
— Куда дальше-то? У меня душа горит, как подумаю, на что он свеклУ изводит.
— Скоро уже. Вот он сейчас буряков нажрался, и начнут они в его нутре ходить. Произведут, вроде как, душевное брожение… — второй собеседник отчётливо застонал, но на повествовании это никак не сказалось. — Тут он на месте усидеть не сможет. Малость помается, да и высунет любопытную головешку в окно. А под окном — я с дрыном. Как вломлю в лобешник — то-то звону будет!
— Чего тогда в прошлый раз по рёбрам бил?
— Думал он нормальный, а у нормального человека, когда он столько буряка расходует, печень должна быть слабым местом. Но теперь я знаю, куда метить надо.
Антон, жалобно блея, забегал по комнате. За окном неспешно проистекала беседа.
— А ну как он нас подслушает?
— Пусть слушает. Деваться ему всё равно некуда. Понадеется на авось и высунется. А уж я оплошки не дам, дрын у меня наготове.
Антон накручивал витки. Душевное брожение достигло наивысшего накала; ещё немного — и сорвёт крышу. Книжица на столе дразнилась непонятным названием, обещая иной исход.