Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 3

Григорий принялся носить с соборной территории ведра с глиной и инструменты — молоток, мастерок, несколько бывалошних, но целых кирпичей. Скоро он забарабанил в печную стенку, посыпались пласты штукатурки, куски кирпича и сильно, едко потянуло холодным запахом старой гари. Лишенный прежнего угла в кладовке, я сидел в своем новом жилище в спаленке, держал в руках книжку и старался убедить себя, что учу службу.

— Слушай, отец, — раздался из-за фанерной перегородки голос Григория, — дал бы ты мне на вино, а я такую тягу тебе сработаю — не нарадуешься!

Я украдкой покопался в своем кошельке. В соборе мне, естественно, ничего не платили, а собственные средства катастрофически таяли. Выбрав одну из последних десяток, отнес ее Григорию. Перемазанный, черный от сажи и красный от кирпичной пыли, он принял из моих рук бумажку с осторожностью пса, благодарно принимающего клыками кусок предложенного лакомства.

— Тут работы на два дня, — прокричал он из пыльного пространства кухни, — а я сегодня сделаю и еще протоплю, лады?

И впрямь, сбегав за вином и прикончив его между делом, он провозился до глубокого вечера, долбя и ковыряясь где-то в печных тылах, выгребая каменную крошку, укладывая новые кирпичи и замазывая их разведенной глиной. Закончив работу, он самолично убрал за собой весь мусор, а после еще привез санки, полные дров, и принялся полегоньку протапливать. За этой топкой я впервые получил от него инструкции, когда и насколько следует задвигать вьюшки, чтобы сберечь тепло и не задохнуться, и услышал беглую характеристику разновидностей дров, например, что «елкой только дымоход чистить, а греться следует березовыми»...

Наконец работа окончена, и печь сушится, медленно нагреваясь. Григорий, опустившись на горку березовых поленьев, достает последнюю сигарету из пачки. Скомканная обертка летит в огонь, а он, прикурив от щепки, заметно уставший и разомлевший, обращается ко мне жестом руки с пожелтевшими от никотина ногтями, приглашая присесть, и рассказывает...

— Отсидел я свой срок на Севере, — он упоминает название местности, — а с осени отправили меня «на химию», на поселение, там же, на острове. Ночевал в бараке, а днем ходил на лесозаготовки на работу. (По каким-то причинам, я уже не помню точно, он жил один в пустовавшем бараке. — Авт.) На севере холодно, — просто сказал Григорий. — В бараке имелась буржуйка, но на обширное помещение тепла от нее не хватало. Приходилось по нескольку раз за ночь, стуча зубами, подниматься и вновь раскочегаривать ее. Мороз лютый — обычное дело, если минус сорок. Я пробовал наваливать на себя старые матрасы, но те слишком отсырели. Тогда я вспорол несколько штук, проветрил вату, просушил ее и соорудил себе что-то вроде логова, — тепло стало так, что не боялся даже раздеваться!

И вот раз ночью проснулся: чую, тяжело мне на груди, что-то теплое давит. Я шевельнулся, и оно тоже шевельнулось. Я обмер и осторожно так рукою веду по вате, касаюсь — вроде теплая шерсть комком, и еще рядом, и по бокам... Тут меня прошиб холодный пот: блин, крысы! И чувствую, что с боков они шевелятся, и вокруг всего тела. Лежал и думал: заорать, выскочить из логова, схватить топор и всех переколошматить... Если бы они хотели погрызть меня, уже бы это сделали, видел, как они отгрызали пальцы и носы у покойников на зоне. А потом думаю: да шут с ними, не съели же! Перевернулся на бок и заснул...

Так они и повадились со мною спать. Набьются в вату вокруг меня — и мне теплее, и им хорошо. И удивительно ведь разумные твари! Если разметаюсь во сне и ненароком придавлю кого ногою или плечом, не куснет, не пискнет! Стал тут я им хлебца давать, что-то из еды оставлял в тарелке в углу барака. И вот же умные животные — что лежит в их миске, то едят, а на стол не лезут, не трогают...

Сяду я вечером сапог починить или рубашку зашить у керосиновой лампы, закурю, а они выползают из щелей и ждут, когда придет время спать укладываться. Им, видишь, тоже холодно...

Так и перезимовали мы вместе, а весной теплее стало. Но я, как с работы приходил, без них за стол не садился. Положу им тарелку каши, маслом полью — очень они любят растительное масло, — ложкой постучу по столу — обед! Слышу топот под полом, бегут табунком... Тринадцать штук насчитал я их. Потом больше стало, и еще прибавилось, уже считать бросил. А по лету вышла мне вольная — уезжать, значит, на материк. Накупил им на прощанье хлеба несколько буханок, навалил полную миску тушенки. Утром ни свет, ни заря встал — собран был еще с вечера — и уехал...