Аспекты духовного брака - страница 31

Ущербность голого Слова и чистой Литературы предопределена, по Мисиме, несколькими причинами; обозначу их схематично, монтажом раскавыченных выписок из «Солнца и стали». Начальные пункты обвинения входят в число обязательных голосовых упражнений всех романтических критиков языка, и автор, немножко стесняясь, скороговоркой повторяет знакомый вердикт. Слово переводит реальность в абстрактные образы для рассудочного восприятия; подвергая действительность коррозии, слова корродируют сами — обе сферы, литература и ею извращенная жизнь, погрязают в ничтожестве. Слово, пишет далее автор, возникло в племени и предназначалось для обмена волей и чувствами. Оно принадлежало всем членам общины и представляло лишь коллективные эмоции, а потом стерлось, перешло в личную собственность, и всяк начал его искажать на свой лад, бесчестно играя понятиями. Выродившаяся речь называется Литературой: универсальное содержание языка, питавшее эпические сказания, уничтожено в ней окончательно, и если «на обложке значится фамилия автора, можете не сомневаться — перед вами красивая, но дегенерированная мутация Слова».

Но вот из декабрьского утра на дорожку стадиона в Токио выбегает не самодельный философ, а послушник по сей день не убитой, по сей день воскресаемой и животворимой надежды — надежды так расположить ненавистные значки на бумаге, чтобы они окрасились кровью, и, наоборот, так вытянуть тело вдоль строк, чтобы оно стало новым, телесно наполненным Словом. Человек, посвятивший себя чистому слову, может лишь измыслить трагедию, участия в ней он не сподоблен. Литературным людям никогда не взойти на вершины Трагического, ибо для этого необходимы — автор проницателен до цинизма — особое физическое мужество, боль, опьянение, избыток совсем не трагической витальности, невежество и неприспособленность к жизни. «Для того чтобы человек мог приблизиться к божеству, в обычной жизни он должен находиться от небес как можно дальше». Голому Слову и людям, отдавшим себя ему на съедение, недоступно не только практическое измерение трагизма, но также истинность коллективного принципа, мужество как синтез мужского и доблестного. Коллектив — метафора разделенных мучений, не нуждающихся в посредничестве слова, пишет Мисима. Совершенство телесного существования достигается в группе мужчин, связанных преодоленьем распущенности, благодушия, лени, соединенных готовностью встать против смерти, стряхнуть с себя ужас, которым она отвращает от героизма и жертвы; ведь задача смерти заключается в том, чтобы ты умирал как можно позорней. Понятно, что жертва и страсть доступны только воинской стае, касте и братству прекрасных солдат, бросаются ли они на врага или испытывают прочность своего союза в утренних упражнениях на холодном ветру.

Перейдя от стадии литературы к стадии тела, Мисима приобщился всему, в чем ему отказывала словесность. В глазах у него были красноватые сполохи от физических напряжений. Мускулы стали скульптурными. Он узнал радость коллективной причастности, когда порукою личного служит общность с изнуряющей себя ордой. При этом он заново оценил возможности Слова и с ним опять породнился. С объемом грудной клетки, перевалившей за сто сантиметров, и соответственно изменившимся мировоззрением, распухшим и взбыченным идеологией Действия, он мог не опасаться, что ему подложат абстракцию, вишню в капитулянтском цвету и чистописание импотентов. Поздняя проза Мисимы составлена из мышечных вздутий, испещренных иероглифами сектантских церемоний, картинками патетической мужской беготни (у любящих его парней такие же белые налобные повязки с красным кружком взошедшего солнца будто третьим глазом прозрения) и заклинаниями на случай страха и слабости. Эта проза заляпана выделениями, и собирать в пробирку для отдельного изучения семя — неправильно; независимый Эрос, так часто изображавшийся литературой столетия в его самостоятельном и всесокрушающем бытии, автора волновал в двадцать пятую очередь.

Задачу его позднего сочинительства можно сформулировать так: соматизация слова, вербализация тела, радикальное единство, которое, после гибели левого солнца, освещалось уже только справа, — Мисима осознал это чуть ли не первым среди артистов эпохи. В лучах этого идеала он провел свою самую жаркую пору. Потом он разрезал себе живот.