Аспекты духовного брака - страница 55

Платонически чистая физиология стиля без застойного пищеварения, гнилых выбросов и обочинной падали, от чего не свободны даже и стройные, культурные образцы современной письменности, большей частью неосновательной; латинская соразмерность пропорций с неотъемлемо свойственным ей здравомыслием, но и чем-то таким, что идет дальше ума, не отказываясь от его преимуществ; жар языческого средиземноморского видения, делающего предметы ясней и прозрачней для интуиции и рассудка, — Камю не мог не заметить того, что сознавали не превосходившие его интеллектом хулители, затвердившие принципы строения парабол. А именно: аллегории, притчи и другие условные знаки с политической начинкой не расставляются по остывшим следам происшествия, тем паче недавнего, как германская оккупация Франции, якобы зарисованная в «Чуме» (год издания — 1947-й). Жанры этого типа не возникают из пепла и золы только что сгоревшей истории. Чтобы реализоваться, эта весьма специфическая литература нуждается в ожесточении обнимающих ее событий. Невозможна парабола о нацизме после военного поражения нацизма. Невозможна не только на правах бессмысленного гражданского выпада, но в первую очередь — художественного поступка. Все равно что писать «Скотский хутор», посмотрев, как Берлинскую стену разобрали по кирпичу, а железный занавес стерли в труху. Бездарное нарушение конвенции, стрельба холостыми. Для иносказательного искусства нужен настоящий, непобежденный нацизм и настоящий, непобежденный коммунизм, необходимо взаимодействие с ними, будничное пребывание в их тесно набитом и постоянно голодном желудке. После же драки допускается лишь прямое надгробное слово над павшим, даже если свидетеля волнует экзистенциальный смысл противостояния. Так Пазолини, вновь захотев изнутри пережить Муссолиниев, в манере Сало, декаданс, автором фильма воспринятый в качестве садизма на все времена, не стал вылущивать из него иероглиф, параболу, аллегорию и прятаться за широкой костюмной спиною де Сада, чья отредактированная тюремная истерика стала основой картины, а четко назвал оба места преступного действия: да, Содом, сиречь символ, но и Сало, с конкретностью личного нахождения в патологическом дортуаре минувшего, в спартанской Аркадии извращенцев — et in Arcadia ego.

Исхожу из элементарной посылки: Камю не был глупее своих комментаторов и «Чуму» написал не об оккупации, но о чуме. Последующие страницы отданы уясненью того, каков метафизический облик этой болезни.

Камю был в разгаре работы над книгой, когда из многолетнего пребывания в психиатрической лечебнице на волю вышел Антонен Арто; оба события связаны тесными узами. Жить Арто оставалось два года, что можно расценить как триумф непослушания и витального безрассудства, — в доме для сумасшедших его около пятидесяти раз, как особо несгибаемую тварь, глушили электрошоком, отучая от привычки к наркотикам и загадочного визионерского способа мысли, сопровождавшегося, в частности, проклятиями по адресу Запада и восхвалениями дикарских обычаев. Трудно понять, как он смел не погибнуть и еще покружился шальной тенью среди друзей и врагов своей молодости; об этом спросим на том берегу у врачей, которым, надо надеяться, уготованы не меньшие муки. Андре Жид, сам недалекий от исхода, предал бумаге свое впечатленье от арестанта — еще никогда поэт не был так прекрасен. Невесомое тело, ставшее экспрессией, или, по-русски сказать, выразительностью, которой Арто добивался от себя и актеров, тонкие руки, то закрывающие лицо, то беззащитно открытые, то обращенные к невидимым сочувственникам его одиночества, — все выдавало беду и просьбу о помощи, но слушатели не умели взять в толк, какого ответа он от них ожидал, потому что тень заменяет вопросы молчанием.

Камю написал и вопрос, и ответ. Обе реплики находим в его романе, отправным пунктом и полемическим стимулом для которого послужил манифест Антонена Арто «Театр и чума», опубликованный в программном сборнике десятилетием раньше и снова призванный историей после освобождения автора из Бедлама.

Обозревая известные из различных хроник и летописей вспышки болезни, создатель манифеста не усмотрел общей клинической картины. Египетская чума — нечто иное, нежели восточная, а та не похожа на Гиппократову, которая нимало не сходствует с сиракузской и флорентийской, опустошившей Европу Средневековья. Охотник до генерализаций расстрелял все патроны, умучил собак и вышел из лесу без добычи, гон и ловитва были затеяны зря. Недоступно анализу и важнейшее в ускользающем характере этой напасти — то, как она заражает людей и чем руководствуется, столь избирательно относясь к своим жертвам в течение тех пяти месяцев, что с удивительным постоянством отводили себе все крупные эпидемии, точно лишь этот срок вмещал возмездие и назидание. Искать смысл и логику в чумных нападениях так же разумно, как заботиться о мерах предосторожности внутри кипящего котла. Никто не в силах объяснить, с какой стати чума обходит забубённую погребальную команду пропойц и совокуплявшихся с мертвецами нечестивцев, но легко берет штурмом крепость, окруженную кордоном солдат, при этом погибает цитадельное руководство и весь гарнизон, а не наружная стража, заранее готовая к худшему. Почему невредимым осталось копошившееся в грязи отребье и откуда взялась зараза в тех гигиенически выскобленных убежищах, где сияние чистоты должно было парализовать все усилия вируса? Вывод приходит в голову каждому, кто не любит без причины полагаться на медиков: так как случаи заражения посредством контакта доподлинно не зафиксированы и не изучены, значит, эта болезнь не заразная, она не переносится меленькой гнусью. Также неправильно было бы считать, что она ниспослана выше, хотя в ней сквозят знаки кары и рока. Сущность ее психическая и духовная, но лишь отчасти рациональная, ибо на чумном языке свирепствует какой-то свихнувшийся психологос, и гниение органов — прямой итог его сбивчивых разговоров с собой. Вернее, с помощью чумы проявляет свои разрушительные свойства недужное время, вынимая эту болезнь из своего подсознания и, точно гостью, приглашая эпидемию в прогрессирующий реестр несчастий, где она сопутствует гибели королей, оскудению царств, природным катастрофам и «исходу евреев, который в политическом или космическом плане всегда предшествует или непосредственно следует за катаклизмами и бедствиями». Чума есть наиболее сильное возбуждение, в коем себя выражают эпоха и ее обитатели. Это их совместный, все вокруг уничтожающий бред, устремление к праздничной, постановочной смерти и к воплощению иных, столь же тайных, из подмышек и паха, желаний, приуроченных к эпидемии. Чуму вырабатывают люди и время, она слепок их ужаса; и она же — сама непредвиденность, потому что и собственный ужас познается лишь в ситуации, когда он вылезает наружу, как не нашедший выхода крик умалишенного в лечебнице, тот бешеный вопль, который, согласно Арто, и является истинной причиной чумы. Так, предсказывая свое близкое будущее заключенного сумасшедшего дома и объявляя о скором пришествии вопля, неизбежность которого для искусства, для жизни, для всего этического мироздания он обсновывал и практически утверждал, Арто делал лично себя ответственным за любую чуму, что обязательно нужно учитывать, пытаясь обдумать проанализированную и напророченную им эпидемию.