Астрофил и Стелла. Защита поэзии - страница 18

стр.
Клянусь, я был невинней мудреца,
Когда в невероятном ослепленье
Все зеркала заставил в исступленье
8 Служить свеченью одного лица.
Но хватит плакать. Ожерелье слез
Мне не вернет утерянного Бога.
Будь проклят паж, который факел нес,
Будь проклят Кучер, проклята дорога.
Ты поровну на всех проклятья раздели.
14 Я трижды проклят сам за то, что был вдали.
перевод И. Озеровой

Сонет 106

О боль разлуки — Стеллы нет со мной;
О ложь надежды лестной! С честным ликом
Она лгала, что в этом месте диком
4 Увижусь я со Стеллой неземной.
Вот я стою над крутизной,
Страдание во мне созрело криком,
Но в ослепленье жалком и великом
8 Хочу молиться я тебе одной.
Здесь вижу много я прекрасных Дам,
Плетущих кружева беседы нежной,
Но в сердце им я заглянуть не дам,
В их утешенье привкус неизбежный
Целебной лжи, которая всегда
14 Несет туда веселье, где беда.
перевод И. Озеровой

Сонет 107

О Стелла, ты одна — Источник счастья,
Стихиями ты властвуешь вполне,
И прежде, чем служить хоть как-то мне,
4 Они идут к твоей монаршей власти.
Так дай же сердцу отдых — хоть отчасти,
Оно страдает по твоей вине,
И мыслям дай Приказ, дабы оне
8 Вершили труд свой[112], не страшась напасти.
Как Королева, отошли мой разум,
Пусть он, тебе покорствуя, сполна
Сработает все, что обязан, разом:
Позор слуги — Хозяина вина.
Не дай глупцам себя во мне хулить
14 И "Вот любовь!" с презреньем говорить.
перевод Л. Темина

Сонет 108[113]

Когда беда (кипя в расплавленном огне)
Прольет на грудь расплавленный свинец,
До сердца доберется, наконец,
4 Ты — свет единственный в моем окне.
И снова в первозданной вышине
К тебе лечу, как трепетный птенец,
Но горе, как безжалостный ловец,
8 Подстережет и свяжет крылья мне.
И говорю я, голову склонив:
Зачем слепому ясноликий Феб,
Зачем глухому сладостный мотив,
И мертвому зачем вода и хлеб?
Ты в черный день — отрада мне всегда,
14 И в радости лишь ты — моя беда.
перевод И. Озеровой

Защита поэзии

Когда благородный Эдвард Уоттон и я находились при императорском дворе [114], искусству верховой езды нас обучал Джон Пьетро Пульяно, который с великим почетом правил там в конюшне [115]. И, не разрушая нашего представления о многосторонности итальянского ума, он не только передавал нам свое умение, но и прилагал усилия к тому, чтобы обогатить наши умы размышлениями, с его точки зрения, наиболее достойными. Насколько я помню, никто другой не наполнял мои уши таким обилием речей, когда (разгневанный малой платой или воодушевленный нашим ученическим обожанием) он упражнялся в восхвалении своего занятия. Он внушал нам, что они и хозяева войны, и украшение мира, что они стремительны и выносливы, что нет им равных ни в военном лагере, ни при дворе. Более того, ему принадлежит нелепое утверждение, будто ни одно мирское достоинство не приносит большей славы королю, чем искусство наездника, в сравнении с которым искусство управления государством казалось ему всего только pedanteria [116]. В заключение он обычно воздавал хвалу лошади, которая не имеет себе равных среди животных: она и самая услужливая без лести, и самая красивая, и преданная, и смелая, и так далее в том же роде. Так что не учись я немного логике [117] до того, как познакомился с ним, то подумал бы, будто он убеждает меня пожалеть, что я не лошадь. Однако, хоть и не короткими речами, он все же внушил мне мысль, что любовь лучше всякой позолоты заставляет нас видеть прекрасное в том, к чему мы причастны.

Итак, если Пульяно с его сильной страстью и слабыми доводами [118] вас не убедил, я предложу вам в качестве другого примера самого себя, который (не знаю, по какому несчастью) в нестарые и самые свои беззаботные годы внезапно оказался в звании поэта, и теперь мне приходится защищать занятие, которого я для себя не желал, потому если в моих словах окажется более доброй воли, нежели разумных доводов, будьте к ним снисходительны, ибо простится ученику, следующему за своим учителем. Все же должен сказать, поскольку я считаю своим печальным долгом защищать бедную Поэзию [119], которая раньше вызывала чуть ли не самое большое уважение у ученых мужей, а теперь превратилась в посмешище для детей, то я намереваюсь привести все имеющиеся у меня доводы, потому что если раньше никто не порочил ее доброе имя, то теперь против нее, глупенькой, зовут на помощь даже философов, что чревато великой опасностью гражданской войны между Музами.