Атаман (сборник) - страница 11

Покончив с кашей, он не тотчас же поднялся с лавки, а повременил добрых полчаса, потягиваясь, как будто не выспался. Матка и Ленка часто ловили на себе его взгляд, — исподтишка он их внимательно рассматривал.

— Ну! — вдруг сказал Волчок, — пора мне… Ухожу, може, на неделю, а не то и поболее… Не сумлевайтесь, ежели долго не ворочусь: в монастырь опять, у игумна таково сладко жить, что у-ух! По подарочку ждите, тебе, мам, душегрею хорошую да черный плат, а тебе, Ленка, важнецкую шаль привезу.

Он окинул взором избу и лизнул языком губы, точно они у него мгновенно потрескались.

— Так вот… тяжел путь-от, помолись, мам, ежели что…

— Да ты бы погодил, Волчок, — робко попросила мать.

— Нет, пора мне, день приспел! — спокойно возразил он, кланяясь до пояса матке и сестре.

Сказано-сделано, не баба же он, у которой семь пятниц на неделе. Он вышел из избы.

Сперва он наведался к Ксюше. Ей было накануне сказано, как и Дергачу, что в долгий ящик дело не приходится откладывать. И она его не отложила… Ксюша сидела на бревне, рядом с безносым Трофимом, тачающим сапог, и о чем-то рассеянно болтала. Солнце пекло напропалую, а на ней уже была порыжелая жакетка и продранная шаль, из-под, которой бойко выглядывали глаза девочки и выбивались пряди непокорных волос.

— Время! — тихо сказал ей Волчок, — обряжайся живей, ежели не совсем готова.

Трофим, не поднимая глаз, спросил:

— Али куды ехать надумали?

— Надумали!

Трофим поднял лучистые глаза на Волчка и улыбнулся.

— По путям шествуем: первой путь — урождение, второй — смертушка… И промеж того должны странствовать — к тоске, к радости, к свадьбе, к болести. Все мы Господнии страннички. А только, как пить дать, пымают вас.

— Смотри, дядя Трофим, лишь тятьке не бай! — испуганно попросила Ксюша; Трофим кивнул головой:

— Чего ж мне, узнает и сам!

Волчок и Ксюша вышли со двора. Горестно было расставаться с Таборами — все-то здесь знакомо сызмальства, каждый дом, каждая лавочка у ворот, и во всем что-то родимое, близкое. Особенно горевала Ксюша, минуя церковь Параскевы-Пятницы. Ей вспомнились пасхальные ночи, когда горят плошки и трещат ракеты, а черная, неизвестная толпа гудит: «Христос воскрес»! — «Воистину воскрес»! И колокола тогда пересмехаются, а душа ликует, радуется.

— Останемся?

— Нет, нельзя! Экая нюня ты! Кабы знала ты страну Персию! Вот где удивление! Тот, богатей-то, перс-начальник, уехал намедни в Рыбинск али в Ярославль — не упомнилось — мальчишек вербовать, а меня обрядил, как следует, вишь, в новом я, — и рупь на харчи дал. Эва-ка!

Волчок показал Ксюше серебряный рубль. Ксюша более не артачилась. Ко время своего хождения в монастырь Волчок скопил на милостыне два целковых. Сперва он хотел оба подарить матке, но, рассудив один оставил у себя.

На прозеленелой улице ворота выставки глядели так печально, словно выставке было жаль, что Волчок ее покидает.

Так они оставили за собой и выставку и сопящую фабрику и подошли к волжской набережной. Там их ожидал Дергач. В правой руке он гордо держал деревянное копье, в острие которого был вставлен начищенный и наточенный гвоздь; в левой же была резиновая рогатка, — отлично, без промаха попадал он из нее в цель, и немало фонарей было разбито прежде, чем он достиг такой меткости. Карманы его курточки оттопыривались под множеством камешков, припасенных для путешествия.

— Давно ты? — спросил его Волчок.

— Давненько, атаман! — угрюмо ответил Дергач. Волчок взял от него копье и похвалил:

— Ладное!.. Молодец, Дергач, пика дельная…

Перед тем, как расстаться с городом, Волчок шмыгнул в мелочную лавку, ютящуюся в конце набережной. Он накупил хлеба, вяленой воблы, соли, подсолнухов, две удочки с лесами и крючками, четверть махорки, курительной бумаги, спичек, кирпичного чаю, сахару и медное колечко с цветным камешком — для Ксюши. Рубль растаял, осталось два стертых пятака.

Ксюша очень обрадовалась подарку. Она весело бежала по пыльной дороге к роще; обремененный покупками Волчок и вооруженный с ног до головы Дергач еле поспевали за ней.